Нерасказанное - Ritter Ka

Она не знала, чей он. Но читала.

Некоторым письмам было больше десяти лет.

Сила.

Бумаги. Строки. Буквы.

Писаны на том языке, на котором он не заговорит. Никогда.

Фразы сшиты так, что она не смогла остановиться.

Латынь, французский, польский, немецкий и еще какие-то неизвестные языки.

Неглупый человек.

Писал к какой-то балерине. Роза выдохнула. Кто же их не любит?

Они говорили о вещах, о которых с ней некогда.

О власти. О религии. Об искусстве. О проституции. О вине. О праве на жестокость.

Этот голос, живой, острый, странный. Сыпал иглы. Шутил. Говорил на одном языке с ее мужем.

Обращение на "ты".

Стиль. Ритм. Дыхание в буквах.

П.С.

П.П.П.С

И вдруг – знакомые слова.

Она их уже слыхала. От Володи.

В постели. После ссоры. В Париже.

А теперь они здесь.

В этом почерке.

В этой крестообразной Т.

И она поняла:

это была не другая женщина.

Человек.

Это были его слова.

Володя просто калька.

Она не рыдала. Собрала письма. Ушла во двор.

Сожгла все.

Дома заметила еще один листок — на полу.

Согнутый, с пятнами.

Подняла. Коснулась языком.

Вкус знаком.

Ее Володи.

XI. П. С.

Володю,

Не приходите.

Не смей ехать сюда.

Это не твоя scena. Не для тебя шапка, не твоя tribune.

Сиди в Москве.

В политику не лезь. Это nicht für dich.

Украине, между прочим, будет без тебя легче.

И всем.

Такова жизнь, гений.

Любишь женщину – люби.

Хочешь писать – пиши.

Дрочить – разрешаю.

Но сиди и не рыпайся.

Целую в лоб.

С.

P.S. Сколько раз?

(Видишь, я учу новый язык)

> ПРИМЕЧАНИЕ. Там, где Володя пишет о 14-м ребенке – это прежде всего провокация к самому Чикаленку (описано в главе Харлампиевича).

> ЛИСТ РОЗАЛИ, 1919 Г.:

Спасибо тебе, что ты дал мне счастье, что позволил мне чувствовать, понимать и любить!

(Письмо написано уже в эмиграции, после отъезда из Украины, в надежде на новую жизнь).

> ПРИМЕЧАНИЕ. Ольга Петлюра и Розалия Лифшиц имели разницу в возрасте 5 месяцев.

## #14. Оля+Симон

Апрель 1917 г.

Минск.

Съезд войск Западного фронта

(первая мировая война)

I. TRIBUNE

Зал был душным, несло потом, сыростью и старыми шинелями. Солдаты лепились плотно, плечом к плечу, кашляли, ерзали, некоторые дремали.

Что-то изменилось. Не звук – ритм.

Он стоял сбоку. Достал серебряные часы на цепочке. Посмотрел. Кивнул. Спрятал. Все – точно.

Тишина покатилась по залу, как волна.

Он не торопился. Трибуна никуда не денется. Она ждала его.

На деревянный подмосток сошел худой человек среднего роста с пепельными волосами.

Черная кожанка.

Сидела на нем как часть тела.

Он не сбросил ее. Только потянулся к воротнику. Зал замер. Но не расстегнул.

Вместо этого медленно снял черную кожаную перчатку. Затем вторую. Положил обе на край трибуны. Как часть себя. Будто без них будет говорить правдивее.

Это был Симон.

Ему тридцать семь. Это он организовал – все. Стоял неподвижно, но так, что казалось, изгибается пространство.

Не звал в тишину. Просто ждал. И она взошла. Медленно. Как туман.

Он слегка подался вперед, упершись развернутыми ладонями в дерево. Без давления – просто чтобы быть поближе.

На лоб упали пряди – серые, ровные. Он встряхнул головой.

Еще немного.

Когда заговорил, голос тянулся, как пастила. Шепотом.

На заднем ряду кто-то всхлипнул.

Ресницы затеняли взгляд — тень между ним и всеми.

Не ко всем. К каждому.

– Вы… живы?

Напряжение вошло в зал. Не резко. Как в масло. И загустело.

- Кто вы? Голос был тихий.

- Вы - "русский солдат"?

- Вы - "подданные России"?

– Вы – мертвая тень в окопе?

Пауза.

– Вы… люди?

В глазах булат: синий, холодный, выдержанный.

На трибуне лежал карандаш.

Симон уже минуту водил по нему пальцем – невольно, глядя в зал.

Потом остановился.

Посмотрел на него.

Сжал. Покрутил медленно, как сигарету.

И положил в карман

— Вы украинцы. Солдаты украинского народа. И вас – миллионы.

Тишина.

— Двести лет они нас спасали.

От речи. От памяти.

Старшие братья.

Спасали так, что стерли все, кроме имени.

И даже его перекрутили. Малоросы.

Он сказал это шепотом.

Замер.

Взгляд вниз, к краю трибуны.

Сделал полшага назад.

Поднял глаза.

И тогда – коленом. Один. Еще. Третий.

Медленно, но с каждым разом глубже.

Дерево глухо озивалось.

Трибуна задрижала.

Кто-то в зале выпустил из рук стакан.

– Я не прошу разрешения.

Я говорю: мы имеем право.

На наш язык.

В нашу армию.

В Украине.

Сверкнули стеклышки.

Голые синие глаза блестели.

Как всегда у него – на кульминации.

Одна капля влаги загустела в углу глаза.

Да, он сегодня повторил этот номер.

Шаг вперед. Плечи раскрываются.

Словно крылья перед взлетом или жертвоприношением.

Голос темнеет.

Не говорит – входит.

Он тот, кого нельзя не услышать.

— Если мы сами себя не назовем народом, нас назовут тенью.

Если не назовем столицей Киев, нас назовут окраиной.

И если не скажем, кто мы, за нас скажут другие.

Глаза меняются. Становятся серыми. Теплыми. Ресницы уже не затеняют – только обрамляют. Светящиеся изнутри.

На мгновение губы выгибаются в едва заметную улыбку – не для зала. Она исчезает, даже не родившись. Но этого достаточно. Чтобы кто-то в глубине зала начал тонуть.

– Домой. В Киев.

Он сделал шаг назад. Медленно. Не как уставший — как тот, кто уже завершил.

Провел ладонью по краю трибуны. Мягко. Однажды.

Затем опустил руку. И больше не говорил.

Мгновение тишины. Затем взрыв.

Сотни голосов, слитые в одно горло: - На Киев! Домой! Свой! Украина! – Симона! На Совет! Своего! – Петлюра!

Зал разрывается. Кто-то мне бумагу. Кто-то стучит сапогом по скамейке. Солдаты встают, некоторые срываются на трибуну. Его подхватывают на руки – он не противится, но не улыбается.

Его глаза еще теплые.

---

В углу среди женщин сидела Оля.

Она осмотрела барышень рядом. Кто-то смял в пальцах платок. Другая вцепилась в колени — чулок треснул. Еще одна закусила губу, не замечая, что кровь уже.

Оля чуть усмехнулась. Такие представления она уже видела. Сегодня даже латиница не понадобилась.

Через пол часа в том же зале был создан Украинский фронтовой совет Западного фронта. Ее возглавил Симон Петлюра и был делегирован в Киев на Первый Всеукраинский военный съезд.

II. Будуар

Оля оперлась руками на перила с выточенной шишкой.

— Любящий panek — бреется wieczorem, — и засмеялась. — Иначе как ржавая терка.

Он лежал неподвижно, пока она слегка качалась над его лицом - в своей любимой позе, дававшей ей контроль и наслаждение одновременно.

Симон улыбался:

— Что, szlachta polska сегодня довольна?

Она посмотрела вниз, между колен, на его лицо. Всё хорошо. Даже слишком хорошо, как для того, что они пережили за эти годы. Он хохочет.

Оля треснула его по носу.

– Нельзя так. Сейчас своим смехом ребенка побудим. Будет тебе и знать, и клир.

Слезла, мимоходом задела его ухо.

– Мало того, что не вижу, так еще и оглохну, – буркнул он, немного уловив воздух, и подправил подушку выше.

Оля спустилась ниже, между его бедер. Он закрыл глаза, протянул руку и нежно взял ее за взъерошенные светлые волосы. Не сводил с нее взгляда. Когда мог.

Волна накатила. Вторая. Третья – окончательно смыла мысли. Он распоростал, вжал плечами в постель, сжал пальцы на ногах.

Когда пришел в себя, в ногах, на краю, сидела Оля: обнаженная, согнувшись, обняла колени. Грудь сошлась, по бокам проступили складочки. В