Нерасказанное - Ritter Ka
Она хлебала медленно, словно успокаивала сердце.
— Так что, господин Глава съезда западного фронта, довольны? — взглянула на него глазами.
Он усмехнулся.
– Как никогда.
Именно такую он ее и любил. Сколько они вместе?
— Боже мой, какую дурак ты сегодня нес. Это было смешно.
– Да никто не…, – пробормотал он.
— Ты же знаешь, я тебя не смотрю, я тебя слушаю.
— Оля, но подействовало…
Он протянул к ней руку, затянул к себе под теплое одеяло. Холодно чертовски.
— Leśka znowu kota przyniosła, — вспомнила она сквозь сон. — Ободранный, голодный… Cholera go weźmie.
– Я уже сказал, чтобы больше ни одного. Повторил на украинском, чтобы запомнила.
— Но и так давай по польскому… — прошептала она. — Тридцать лет życia nie wyrzucisz. Ну что сделаешь...
Он не спорил. Просто молча погладил ее спину под теплым одеялом. И она уснула.
А завтра они ехали в Киев
---
III. НА КИЕВ
Леся складывала вещи в чемодан, ворча:
— Szkoła будет в Киеве?
Она очень похожа на отца – те же скулы, лоб, выражение рта. Но глаза черные, как у матери. Волосы собраны в две смешные косички, перевязанные синими лентами. Крутится у мамы. Гладит платье, открывает и снова закрывает застежки.
Симон что-то подписывает. Сосредоточен. Но, мимоходом, гладит дочь по голове. Но впитывает все, как губка.
Оля посмотрела на мужчину:
– Он будет? – спросила тихо, не оборачиваясь.
– Да, – ответил.
IV. СЕМЬ ЛЕТ К ТОМУ
Она все поняла сразу.
Из голоса Симона, когда он сказал: "это Володя. Мой друг."
Не из прикосновений, потому что их не было.
А из висящей между ними тишины тяжелая, плотная, непрошеная.
Оля сидела в стороне. Но слышала ее всей кожей.
> Это не грех. Я видела любовь между мужчинами.
Она знала: Володя не любит.
Ему не нужно тело. Ему нужна свобода. Он хочет войти в Симона – не коснувшись.
Как слово входит в голову. Как яд – в молитву.
Она видела это. Почувствовала. И думала – понимает.
В тот день Симон сказал:
– Я вас с малышкой никогда не покину.
V. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ К ТОМУ
Ей было одиннадцать.
Мать – беременная. Живот большой, глаза уставшие, сон короткий. Отчим — караулил.
Не шумел. Не кричал. Просто ждал, пока она уснет. А потом появлялся. Тихо. Вовремя. Несомненно.
- Все так поступают, - говорил.
— Ты должна помочь маме.
– Она не может. А ты можешь.
Оля кусала губы до крови.
Не из-за боли. По мнению, что, может, это действительно правильно.
Что, может быть, он знает лучше.
Что, может быть, это ее обязанность.
Тело не слушалось.
Пальцы мерзли. Плечи немели. Ноги становились ватными.
Прикасался. Медленно. Привычно.
Как врач, что-то проверяет.
Она не боялась боли.
Она боялась, что это нормально.
Что так и должно быть.
Однажды он порезал ее.
Остро. Спокойно. Ибо "нервная была".
Шрам остался на внутренней стороне бедра.
Мать умерла, рожая братику.
Оба не выжили.
А Оля стала одна.
Ее забрала бабушка.
Тень в черных глазах притаилась где-то на самом дне.
Когда она встретила Симона, сразу сказала, что "нечистая".
Он не спросил почему.
– Ты жива и со мной. Мне этого достаточно.
Она молчала.
Это было впервые, когда кто-то не захотел знать больше, чем он готов сказать.
С этого дня она почувствовала себя свободной.
VI. ЭПИЛОГ
Леся сидела на скамейке в вагоне, лепила буквы из пластилина.
- Это "Л". Как Леся. А это будет "Киев".
Симон сидел напротив, листал английскую книгу.
Остановился, усмехнулся сам к себе.
- Олюня, а ты знала, что "come" на английском означает не только "прийти"?
Оля хотела что-то буркнуть о Quo vadis – но поезд затормозил.
Перон.
Под вагоном вспыхнул свет.
Оля придержала Лесю за плечо, чтобы не рванула вперед.
На перроне. В пальто. Он стоял.
Глаза — те же.
И – улыбка.
Володя.
## #15. Блудный сын
НАЧАЛО. ПРОФЕССОР
A. ПРИГЛАШЕНИЕ
Начало марта 1917г.
Киев, Крещатик, Главная почта.
Темноволосый высокий мужчина. Около сорока. Вышиванка из-под пальто. Бланк телеграммы. Сергей Ефремов.
За бортом гудит. Красные ленты, сине-желтые флаги, студенты исполняют Шевченко.
– Царь отрекся! Новая жизнь!
Рассыпалась империя. Двухсотлетний мрак отступил.
14 марта дома у Чикаленко было 27 человек. Определяли будущее.
Сергей протирает очки.
Взгляд тяжелый. Вспоминает.
В Киеве две силы: Николай Михновский – за немедленную независимость. За ним фронтовики и оружие. Но не партии.
Эти за автономию, согласованную, лояльную Москве.
Сергей умеет объединяться. Искать компромиссы. Вот и сейчас. Договорились.
17 марта возник Центральный Совет.
Временная. Пока не будет национального собрания.
Название - "Центральная Рада" - предложил сам Сергей.
20 марта выбирали вождей. Себя Сергей поставил заместителем. А председателем заочно профессора Михаила Грушевского. Москали окрестили его "некоронованный король Украины". Смешно. Однако даже Михновский согласился.
Одна беда. "Король" в Москве. До этого был в Казани. Но выпустили из ссылки.
Сергей крутит бланк. Долго не может начать. Наконец пишет:
> В Киев. Михаил Сергеевич, время пришло. Без Вас не обойдемся.
Б. КУП
26 марта 1917 г.
Поезд: Москва – Брянск – Киев.
Второй класс.
Скромная одежда, тапочки, пижама, стакан с чаем. Грушевский разместился у окна. В руках российская газета.
Карикатура.
Царизм - мертвый на ложе,
а рядом - Грушевский в шароварах,
танцует гопака, закинув руку за голову:
«Царизм мертв?»
"Зато еще не умерла Украина!"
Подпись: Профессор-танцор.
Грушевский долго смотрит.
Уголки губ поднимаются.
Паровоз гуркоче.
Ночь спокойная. Утром очнулся в семь. Умылся.
А потом из коридора послышалось:
Сосредоточься! Сосредоточься!
(румын. огонь).
Соседнее купе курилось. Служанка подогревала молоко для панского младенца. Треножник опрокинулся.
Пламя пошло по занавескам и обшивкам.
Поезд несся сквозь снег.
Ветер раздувал огонь.
Кондуктор исчез.
Пассажиры кричали.
У Михаила начала тлеть борода.
Вижу, что опасно дальше сопоставляться.
Грушевский выпрыгивает.
Профессор истории?
Нет!
Каскадер с бородой.
Под ногами снег, пепел, обломки дерева.
За спиной – пламя.
Но вышло.
Справился! Целый!
Огонь проглотил все: уникальные старопечатные издания, деньги, теплая одежда.
Чудом ничего не переломил. Газетчики назовут это "божественным спасением".
Ночью другим поездом он доехал до Киева. Никто не встречал. На вокзале темно. Ни одного извозчика.
Профессор в пижаме и тапочках шел сам. От вокзала до его дома минут тридцать. По мартовскому морозу.
Его Киев.
Он дома.
> ПРИМЕЧАНИЕ. История действительна, на основе воспоминаний самого М. Грушевского. Во время скачка он не травмировался. Однако хождение в пижаме не обошлось. Две недели с температурой, бронхит.
Карикатура в газете реальна.
C. SET
Две недели спустя
Апрель 1917 г.
Киев, ул. Владимирская, 42
Центральный Совет
Вечер.
Стол заставлен чашками, тетрадями, пепельницами с окурками. В углу ворчит печка.
Грушевский, Ефремов, Михновский, несколько членов президиума. Обсуждение расширения состава Совета.
Михновский первым бросает, с грустью:
— Придется звать социал-демократов.
Ефремов сразу хмурится:
- Ты меня удивляешь, Николай. К чему они тебе. Шаткие и никакие. И лидер их… вообще… (засекается, кашляет)
Грушевский с улыбкой:
— Тот, с которым у тебя была одна тюрьма, а еще, говорят, одна женщина?
Ефремов краснеет.
- Не пересекайте границу, профессор.
Пауза.
Грушевский пожимает плечами:
- Не обязательно Винниченко. Там еще Петлюра есть. Редактор "Советы" и "Украинской жизни". Мы все ему давали статьи. И ты тоже.
Михновский смеется в пышных усах.
- Два царя в одной партии? Профессор, вы ведь историк. Да не бывает. Кто должен быть сверху.
Хохочет на весь зал.
Ефремов кривится:
- Николай, прекрати. Не все такие извращенцы, как ты.
Грушевский задумчиво.
– Винниченко
