Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Противно, когда трус выставляет себя героем. Но совсем отвратительно, когда трус смеется над героем. — И вышел прочь.

Час спустя к нему прибежала Лизанька. Она была в восторге, она была в таком состоянии, как будто наглоталась гашиша. Ее голубые кукольные глаза расширились и приобрели какой-то стеклянный блеск.

— О мой герой, мой рыцарь, мой кавалер! Убей его, убей! И я тебе отдамся, — бредила она, сжимая своего подпоручика в объятиях, не приносивших Родиону ни радости, ни удовольствия.

Похоже, после всего того, что случилось, дуэль, которой так жаждала Лизанька, была неизбежна. Но подпоручик с отвращением думал о дуэли, он наперед знал, что убьет Бирюлькова. А зачем, кому нужно это бесцельное убийство? Родиону оно ни к чему. И он обрадовался Войкову, который пожаловал к нему.

Подергивая бровью и подмигивая, Войков произнес речь о том, что путь к совершенству идет от подчинения авторитетам к их ниспровержению, ибо авторитеты, которые сначала возглавляют колонну, со временем начинают отставать и плестись в хвосте.

— А потому, сударь, никаких дуэлей. К черту! Не слушайте никого, не делайте глупостей. Глупость умного гораздо заметнее глупости дурака. Этот губернаторский барбос укрылся от фронта в тыловых канцеляриях, ходит в должность и обольщает инфанту. Говорят, не повторяй клеветы, если ты не хочешь стать ее соавтором. Трагедия бездарности в ее бездарности. А он к тому еще слишком глуп, чтобы заметить, что у него недостает ума. Но он всадит вам пулю в живот и прослывет героем. Трус, прослывший храбрецом, — это уж не такая редкость. Не будьте же простаком, не подставляйте свою шкуру под пулю какого-то байбака и лоботряса. Ах, дорогой, заблуждения искренности всегда трагичны. Вы защемили ему нос — совсем как у Достоевского, великолепно, пусть остается с носом. А самолюбие?.. Рак тоже самолюбив: краснеет, когда его варят. А коли барбос хочет смыть позор, — пожалуйста, своей кровью на фронте. Молчите, юный друг мой, не надо слов. Не откровенничай даже с другом, ибо дружба тоже не вечна. Такова восточная мудрость. Хочешь знать, что думают о тебе люди, спроси себя, что ты думаешь о них. Адье! — С порога обернулся и добавил: — Но если он будет настаивать, рассчитывайте на меня, я буду вашим секундантом. Если он ухлопает вас, я ухлопаю его. Мне просто приятно будет отправить на тот свет вслед за умным дурака.

— Виват!

Подпоручик был тронут добротой и великодушием Войкова. «Он все-таки достойный человек», — подумал Родион, а вслух сказал, прикладывая руки к груди:

— Благодарю, от всей души благодарю. Здесь таких, как вы, мало. Но я знаю места, где хороших людей гораздо больше. — И он поделился доверчиво своими мечтаньями о стране добра и справедливости, где нет ни зла, ни лжи, ни подлости, ни гнета.

— Браво, подпоручик! Это гениально! — отвечал Войков, казалось хитро подмигивая ему. — Интуиция — это чутье разума. Вам остается выработать конституцию этой выдуманной страны.

— Не говорите так, я не выдумал ее! — воскликнул Родион с волнением, заблестевшим в его глазах. — Она существует. И конституция ее проста: люди все равны и все свободны, и все должны работать, и всё принадлежит всем. Единственный вид собственности — на мысль, и то до тех пор, пока она не обнародована. Да и может ли мысль принадлежать одному человеку? Ведь она возникает одновременно у многих, только редко кто способен ее выразить и еще реже — написать. Я согласен пройти тысячи и тысячи миль, преодолеть любые препятствия, я согласен драться с чудовищами и драконами ради этой прекрасной страны будущего. Пусть не я, пусть другие придут в эту страну, а я останусь неведомым солдатом, павшим ради счастья людей…

Он говорил с фанатической убежденностью, глаза его блестели от слез, лицо светилось верой и волей, и Войкову сделалось не по себе перед этим фанатиком.

— Ого! — сказал он. — Да ваша страна воинственна.

— А идеи всегда воинственны, — отвечал Родион. — Непримиримо воинственны. Они рождены разумом. А в природе нет ничего более дерзкого и более воинственного, нежели человеческий разум. Да и какой мир может быть между Галилеем, Коперником и святейшей инквизицией? То, что непостижимо создано богом, постигается разумом. Только оружие разума — доводы и доказательства, а не костер. И если разум не согрет любовью к людям, он темен, жесток, бесчеловечен. — Произнеся столь бурную тираду, Родион смутился и замолчал.

Губернатор Ноль страдал бессонницей. Снотворное на него уже не действовало. Он придумал свою усыпляющую систему: сперва считал до ста, потом до тысячи. Но это не мешало ему думать, вспоминать, копаться в давних обидах и былых неудачах. Он ворочался, кряхтел, пыхтел, мешая спать своей благоверной, окончательно откочевавший от него в соседнюю комнату.

В эти бессонные часы его озаряли поистине гениальные мысли: он приказал снять в городе все железные и чугунные ограды, чтобы перелить их в пушки; теперь весь этот лом и хлам валялся и ржавел на задворках. Надо бы, думал он, музыкальные вечера начинать и кончать гимном. Надо бы, думал он, чтобы благомыслящие люди, как чиновные, так и духовные, читали свои речи, проповеди, даже тосты и спичи по бумажке, дабы не вкралась какая-нибудь ошибка или обмолвка, особенно нежелательная в военное время. А еще лучше, пусть любая печатная строка, даже визитная карточка, носит внизу гриф: «Дозволено цензурой».

Старость печальна не только немощью и болезнью, но и воспоминаниями о том, что не сбылось. А губернатор Ноль вынашивал великие замыслы. Он, например, считал, что иудейское племя лишнее на земном шаре.

Русские Сысои, размышлял он, тьма-таракан (он и в мыслях коверкал русские слова). Никакой добротной основы. Погромы, ритуальные — вздор. От Христа до Маркса все мутят. Тут надо радикально и поголовно — на костер навалом, дешево и сердито. Война временно приостановила развитие его могучих идей. В своей патриотической речи он даже высказал такую мысль, что «все русские люди поднялись на врага, как некогда Иудея на филистимлян». Это его выражение было расценено либеральной печатью как дань новому времени.

Однако спать все же надо, и Фаддей Фаддеевич начинал усложнять свою усыпляющую систему, прибавляя к трем три, к семи семь, к девяти девять и т. д. Это занятие понемногу утомляло, он сбивался со счета, зевал, вновь сбивался, вдруг открывал глаза, а в окно сквозь плотные гардины уже брезжило утро.

После недолгого, беглого сна Фаддей Фаддеевич поднимался совсем разбитый и в таком ослепительном раздражении, что к нему боязно было подступиться. В довершение ему нынче привиделся дурной сон, а он был суеверен: никогда не начинал