Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Зверь, который только что бесновался, присмирел, отполз в дальний угол клетки и затих, повернувшись к рыцарю задом.
Ничто не мешало Дон Кихоту начать свой монолог. Но в этот миг к нему подвинулся его верный оруженосец и сказал с необычайной естественностью и простотой:
— Не надо, ваша милость, сражаться с этим смирным зверем. Поберегите себя для подвигов иных. Он слишком жалок. С таким сразиться — немного чести. А может быть, страдания и неволя сломили его…
Дон Кихот, изумленный тем, что Санчо Панса действует совсем не по роли, нетерпеливо ответствовал:
— Друг мой, не всякому смирению верь. Порой оно бывает притворным и фальшивым. А этот лев ниспослан мне судьбой, как самый, быть может, мой великий подвиг. — И дальше он повторил положенные ему слова, прося слугу, коли доблестному рыцарю суждено пасть в поединке со львом, оповестить об этом Дульсинею Тобосскую.
Но Санчо Панса не послушался своего господина.
— Мой бедный Дон Кихот! — сказал он печальным голосом, — Не ценят здесь наших заслуг и подвигов наших не ценят. И, кроме насмешек и пинков, других наград нам ждать не приходится. Безумный рыцарь, непризнанный, осмеянный, униженный, доколе будешь ты сражаться с ветряками? Ты весь изранен в борьбе со злом и людской подлостью. О старый, злобный мир, кривое зеркало свободы и мечтаний!..
Речь Санчо не имела ничего общего с текстом Сервантеса. Но об этом мало кто знал. А голос подпоручика, от природы поставленный, звучал так искренне и взволнованно, что зрители невольно заслушались. Войков даже немного отстранился, чтобы получше рассмотреть подпоручика, явно похищавшего его роль. Черт возьми, на репетициях он исполнял роль Санчо Пансы почти бесцветно, а здесь вдруг какой трагический накал, даже внешность его исполнилась какой-то скорбной выразительности — бледное лицо, растрепанные волосы, ниспадающие на высокий лоб, и взгляд, устремленный куда-то вдаль, точно подпоручик видел то, о чем говорил.
— Не ты ли, Дон Кихот, был среди гладиаторов, распятых вдоль Аппиевой дороги? — продолжал подпоручик тихим и глубоким голосом. — Не ты ли был среди первых христиан, брошенных на растерзание львам? Великий и ничтожный Рим, он вымостил плитами дороги до самого Черного моря, а рыб для стола патрициев откармливал человеческим мясом рабов. Какая страшная пора! Век водопровода и калориферного отопления, прекрасных особняков и божественных изваяний, век людоедства и скотоложества, разврата и величайшей тирании. Век позолоты, крови и грязи. Самый воздух империи был насыщен испарениями пороков и преступлений. И тогда ты пришел на землю, великий Дон Кихот, в облике Христа и дал людям милосердие, которого они жаждали. Человек тогда-то и стал человеком. Не ты ли, Дон Кихот, прошел сквозь тьму веков невежества и рабства? Среди костров, пахнущих паленым человеческим мясом… А когда блеснул ярчайший свет ножа гильотины, ты был среди санкюлотов… Бастилия не рухнула сама собой…
Слушатели замерли, кое-кто стал хмуриться. Лишь Лизанька блаженно внимала, вытянув высокую, тонкую шею, на которой изящно сидела маленькая голова с прической à la guillotine. И еще Бирюльков, высунув голову из-под сшитых ковриков, изображавших львиную шкуру, ловил каждое слово подпоручика, чтобы погубить его. Войков был смущен и даже испуган странными речами подпоручика, в которых угадывались опасные намеки. Это уже не было игрой, — казалось, сам Дон Кихот горестно раздумывает вслух, не видя никого вокруг себя. Надо было немедля прекратить рискованную импровизацию: бог весть куда могло завлечь контуженного подпоручика его безумие.
— Браво! Браво! — закричал Войков. — Ты прав, мой верный Санчо Панса! Довольно Дон Кихоту сражаться с ветряными мельницами. Пора сразиться с ветром, гоняющим их крылья. Всему на свете свое время, всему под небесами свой час. Были времена расцвета и упадка, возрождения и застоя. На смену язычеству пришло христианство с его ранним милосердием и поздним лицемерием. Нагорная проповедь стала основой христианской цивилизации. Ныне наступают новые времена. Христианская цивилизация, которая учила людей страдать и терпеть, кончается. Ты прав, мой Санчо Панса! Век личности угасает, на смену ей поднимается безликая солдатская масса. Она терпелива и вынослива, и после веков праха и ничтожества манна небесная для нее величайшее благо. Ей обещали царствие божие на небесах, она жаждет царствия божьего на земле. Ее ничто не остановит — ни кровь, ни дым пожарищ. Внемлите голосу предостережения: «Близок есть уже при дверех!» Счастлив, говорю вам, тот, кто уцелеет, и тот, кто умер, но уж счастливей всех тот, кто не родился.
Войков говорил, подергивая бровью и как бы подмигивая с ехидством и игривостью, и это придавало его речи оттенок гаерства и шутовства.
— Страшитесь, господа! На смену тирании божественного духа идет тирания жестокой и грубой материи, — сказал он, играя шпагой, которую вынул из ножен, готовясь сразиться со львом. — Но не покориться же нам безумствующей волне и, опустив руки, пойти ко дну. Нет, господа! Когда начинается лесной пожар, между зверьми наступает инстинктивное перемирие. Все одинаково спасаются от надвигающегося огня, самого страшного чудовища на этой земле. Все бегут к воде, овцы и волки, ягнята и тигры, и стоят рядом, не помышляя ни о нападении, ни о бегстве. Не пора ли, господа, и нам вспомнить об этом перемирии? Забыть распри, подать друг другу руки.
— Сфятые слова! — закричал губернатор со слезой в голосе. От волнения буква «ф» вырвалась у него со свистом, как струя пара.
— Аминь! — возгласил Бирюльков и юркнул с головой под львиную шкуру.
— И это говорит Дон Кихот? — спросил подпоручик голосом, полным драматизма. — Откуда вдруг такие речи? С каких пор Дон Кихот стал поборником тирании? Бедный Росинант, куда привез ты своего хозяина! Его всю жизнь преследовали монах, солдат и палач. А ныне он готов подать им руку. Но если так, то и ему заказана дорога в страну будущего. — На миг он как бы выдохся и умолк. — Теперь понятна мне несмелость ваша, Дон Кихот! — проговорил он вновь звучным голосом. — Понятно и презрение льва. Что ж, коль вы не смеете сразиться с немейским львом, опустошающим окрестности похуже мора и чумы, тогда позвольте мне. — С этими словами он взял из рук оторопевшего Войкова шпагу, настоящую старинную шпагу из губернаторской коллекции, и громко воззвал: — Эй ты, трусливый зверь, выходи на поединок!
Но Бирюльков, следуя роли, вновь повернулся к доблестному рыцарю задом.
— Эй, ты! — повторил подпоручик, который уж и впрямь видел перед собой огромного чудовищного льва. — Проклятый трус! Какой ты лев! Ты волк, ты помесь волка и гиены. — И, сделав выпад, ткнул льва шпагой
