Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Но тут Культяпый, славившийся чертовской силой, пригрозил Воронку:

— Ты мальца не трожь. Голову напрочь оторву.

Воронок хихикнул, желая обратить слова Культяпого в шутку. Однако юнца оставил в покое.

Потом Родиону и вовсе расхотелось есть; сны его опустели, он совсем занемог. Его перевели в тюремную больницу, которая напомнила Родиону мертвый дом — та же настороженность и подозрительность вокруг, то же недоверие и та же бесчувственность служителей и даже врачей. Все старались выведать у юного арестанта его тайну, даже тюремный священник, отец Мисаил, ласковый старичок с вкрадчивым голосом.

— Кто ты, сын мой? Явившись к престолу всевышнего, что скажешь ты, погрязший в грехе первородном, аки нехристь и язычник темный до крещения?

Но узник никому не верил, особенно попу. Ему пришли на память слова дяди Мити, и он повторил их вслух:

— Не ищите человечности среди служителей бога. Кто предан богу, глух к людским несчастьям.

Батюшка оторопел:

— Побойся бога, что говоришь? Не пасомым судить своего пастыря, аки он есть преемник апостолов Христовых. Все суета сует и томление духа, — продолжал батюшка, изумленный насмешливым безразличием юного арестанта. — После юдоли земной что ждет тебя? Подумай о душе своей, сын мой! Не будет тебе спасения.

Родион пристально посмотрел на него, батюшка даже отвел глаза от его упрямого и недоброго взора.

— А разве для моего спасения вам надо знать мое имя? — спросил узник со злой иронией.

Священник не ожидал такой проницательности от скудоумного юнца.

— Вразумись, сын мой! Сказано в писании: и ежели твой ближний погряз в грехе и упорствует, назови его имя перед лицом господа бога твоего.

Родион вдруг тихо засмеялся, вспомнив потешный анекдот о своем крещении, который любил рассказывать дядя Митя: когда батюшка собрался окунать младенца в святую купель, мальчонка вдруг пустил такую высокую струю, что батюшка, быстро передав его на руки отцу и отряхаясь, в сердцах воскликнул: «Истинно, яко язычник темный до крещения, истинно Иродион!»

Его необъяснимый смех удивил тюремного попа.

— Перед богом все равны, сын мой, — и язычник, и праведник, и названный, и безымянный. Но посвященный иерей есть носитель благодати господней. Я буду молиться за тебя. — Он перекрестил узника и удалился.

Бесфамильным заинтересовался сам начальник тюрьмы Владо-Владовский.

У Владо-Владовского были свои слабости. Он, например, любил птичек, но никогда не запирал их в клетки, а отпускал на волю. В вербное воскресенье он даже отправлялся на птичий базар, чтобы вызволить пленниц.

Как благодушно расплывалось его широкое, круглое, плоское, лоснящееся жиром лицо, когда он отводил свою короткую, толстопалую руку, чтобы высоко подбросить пташку и даровать ей свободу. При этом он умиленно приговаривал квакающим голосом: «Лети, лети, моя душа!» И как менялось это же лицо, вытягиваясь и застывая всеми складками и подбородками, точно студень на морозе, когда он так же отводил руку, сжав ее в кулак, чтобы со всей силой обрушить этот кулак на голову несчастного узника. При этом он так же негромко, добродушно-ворчливо произносил округлые слова: «Мерзавец! Скотина! Сволочь!»

Он считал, что человек, как всякое животное, пуще всего боится боли. Страх перед болью и лег в основу его методики обращения с заключенными. Через боль, утверждал он, познается мир; причинять боль — значит побуждать думать; боль рождает мысль, боль и убивает ее; стало быть, нельзя забывать о пропорциях. Боль — это страх, боль — это кнут. Не будь страха, не было бы жизни на земле. И при нем били, пороли.

«Главная задача, — писал он в секретном донесении, — подавить и поработить нравственно узника, обезволить его и принудить к признанию, пользуясь методами психического воздействия в пределах дозволенного религией и законом».

Устно же советовал своим подчиненным: избегать наружных кровоизлияний, а пытки применять лишь в том случае, когда уже нет надежды, что узник выйдет на свет божий.

Когда Фомка Кныш привел к начальнику тюрьмы юного арестанта, ослабевшего от голодовки, Владо-Владовский сидел за столом под царским портретом.

Перед ним лежало дело Бесфамильного.

«Доношу их высокородию, что энтот Бесфамильный, который есть без фамилии и не хотит в ей признаться, происходит из города Вериги али Варяги и есть политический отъявленный и говорит про царство добра и справедливости, а силы он огромадной и ненароком может насмерть забить».

«Во имя божие довожу до сведенйя вашего высокоблагородия, что юный злодей и в больнице продолжает скрывать свое имя. Он хитер и притворствует дурачком. Лба не крестит. Силы большой. С виду кроток и смирен, во тьме его души сокрыты неотмолимые грехи».

На обоих донесениях было выведено твердым почерком самого Владо-Владовского: на первом — «дурак», на втором — «и дармоед».

Владо-Владовский с любопытством поглядывал на необычайного юнца. В арестантской, не по росту и не по фигуре, серой, словно из мешковины, волосатой одежде, с исхудалым лицом, резким и выразительным, с прямыми, колючими волосами, которые начали отрастать и топорщились в разные стороны, налезая на широкий выпуклый лоб, малый выглядел гораздо старше своих настоящих лет.

Внимание Родиона привлек портрет царя. Государь был изображен во весь свой невысокий рост, в зеленом полковничьем мундире, и столько было в рыжеватом лице его розового елея, что казалось, за спиной у него невидимые крылья. И юный узник вдруг погрозил царскому портрету кулаком.

Владо-Владовский даже рот разинул от изумления, а Фомка Кныш, стоявший у двери, мелко и быстро перекрестил себе живот.

— Ты что, спятил? — спросил Владо-Владовский.

— Нет.

— Значит, прикидываешься?

— И не прикидываюсь.

— Врешь!

— И не вру.

— Как же не врешь? Сперва прикинулся Фомой родства не помнящим, а теперь, прямо сказать, сумасшедшим. Ишь ты, какое выкинул коленце.

Слово «сумасшедший» отрезвило Родиона, он опомнился.

— С детства я встречаюсь повсюду с этим, портретом, — сказал он с горечью. — Но я никогда не думал, что царь может так равнодушно смотреть на злодеяния, которые творятся в его империи. Виданное ли это дело… Хватают среди бела дня невинного человека, избивают, бросают в тюрьму и забывают о нем…

— Твое счастье, что про тебя забыли, — сказал Владо-Владовский спокойно, иронически и заинтересованно. — Давно бы потопал по Владимирке прямиком в Сибирь. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?

— Понимаю.

— И слышишь, что говоришь?

— Я говорю, что думаю.

— М-да. Каков удалец, говорит, что думает. А что же ты еще думаешь?

— А то, — отвечал юнец, не улавливая насмешки в его вопросе, — а то, что, если таких преступников, как я, в тюрьме много, тогда она полна невинными людьми.

— Вот как! Но почему же в таком случае ты отказываешься назвать свое имя?

— Зачем? — отрывисто и напряженно