Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— Что за ахинею ты несешь, скажи на милость? При чем тут твоя родня? За твои грехи ты один в ответе.

Узник презрительно покачал головой:

— Как бы не так. Господин Сыч на этот счет совсем другого мнения. — И он повторил три принципа правосудия пристава Сыча: если двое на тебя показывают, значит, ты виноват, а виноват — кровь из носу, а признавайся, ну а признался — тут хватай всю родню за соучастие.

Владо-Владовский понимал, что перед ним не простой бродяжка, который не смеет назваться из стыда и боязни — как бы его не отправили этапным порядком на родину. Его подмывало огреть нахального мальчишку по шее разика два, но он сдержался, а только потер руки, так что слышно было, как кожа скрипит.

— Что за вздор. Какой такой Сыч? Ах, Сыч! — сказал он, как бы вспоминая. — Знаю, знаю. Дурак. Впрочем, и дурак бывает мудрецом. Но тогда, спрашивается, к чему твоя голодовка, если ты не желаешь назваться? Какой в ней смысл?

Узник задумался, и по краям его рта обозначились складки горечи и сожаления.

— Может быть, этого и не понять, — сказал он, как бы размышляя вслух. — Но я не мог иначе выразить свои чувства к вам.

Владо-Владовский был поражен ответом, прозвучавшим скорей печально, чем нагло. Он видел, что узник едва держится на ногах от слабости и усталости. И тогда он сказал своим ворчливо квакающим голосом:

— За откровенность хвалю. Ты сядь. Давай поговорим. — Он приказал надзирателю выйти за дверь.

Только сейчас Родион огляделся по сторонам. Кабинет начальника тюрьмы, просторный, высокий, с продолговатыми и узкими окнами, похожими на бойницы, с камином за железной оградой, скорей напоминал старинный замок. И сам Владо-Владовский, этакий благодушный толстяк с веселыми глазами в легкой паутине морщинок и с тремя подбородками, распустившимися как жабо, менее всего похож был на тюремщика.

— Ты птичек любишь? — спросил вдруг Владо-Владовский. — А я люблю. Русский человек не может не любить птичек. Кенарь, например, или щегол как поют, слыхал? А как до самой земли ласточка ныряет, видал? Мое такое соображение: кто не любит птиц, а также рыбной ловли, тот, стало быть, не понимает русской природы. Русский ты человек?

— Да.

— Православный?

— Да.

Он посмотрел на юнца и прищурился:

— Попортили нам татары породу. Иному по всему обличью голубоглазым быть, а у него, глядишь, очи карие и даже чуточку раскосые. Ты не с севера ли, где мордвы много?

— Нет.

— М-да! Ты, похоже, голубятник, — сказал он, отлично заметив, как при упоминании о птицах у юнца оживилось лицо.

— Был, — коротко ответил Родион, вспомнив свою голубятню под железной крышей, и глаза его заволоклись печалью.

— А голуби у тебя какие были? — спросил начальник тюрьмы совсем по-отечески. — Дутыши? Вертуны? Монахи? Чайки?

— Обыкновенные, — неохотно буркнул Родион.

— Небогат, знать, был. Оно и понятно, откуда у рабочего человека деньги. Особливо нынче, когда кругом сплошное мошенство. Ты только вникни: набойки полтинник, куафер без одеколону — четвертак. Дерут с живого и мертвого. А заработки прежние, вот те и камуфлет. Отец твой кто?

— Столяр, — отвечал Родион, смущенный столь вольными суждениями толстяка.

— А ты небось в подручных был у отца?

— Нет, я учился.

— В городском?

— В гимназии.

— М-да. Я так и думал. — И, подойдя к окну и глядя поверх остроконечных прутьев чугунной решетки куда-то вдаль, где за серым тюремным камнем открывался степной простор, мечтательно сказал: — А хороша, братец, сейчас пора в среднерусской полосе. Сидишь на бережку — святая тишина. Слетает желтый лист, сережки сияют на березе, примолкли птички… а в лесу рябина густа и красна, — знать, перезимует сытый дрозд… и медленно ныряет поплавок… Ты орловский или рязанский?

— Я из Варяжска, — отвечал Родион.

— Из Варяжска? — изумился Владо-Владовский. — Помилуй! Да ведь такого города в России нет.

— Почему? Вся средняя Россия состоит из таких городов, — отвечал серьезно Родион, понимая, куда клонит начальник тюрьмы.

— Так, так, — Владо-Владовский был озадачен: не переиграл ли его этот молодчик, прикинувшись простачком.

Родион молчал, с тревогой и тоской глядя в окно на необозримую, выгоревшую, пустынную степь. По краю ее, у самого небосвода, вдоль белых облаков, которые лежали, казалось, на земле, как горы хлопка, бежала вереница телеграфных столбов, бежала к воспоминаниям, мечтам и близким людям.

— Чудак мальчишка! Экой ты упрямый, — брюзжал начальник тюрьмы. — А я с тобой, братец, начистоту, без всяких там подножек и подсечек. Не надоели тебе напрасные молчанки? Я ведь христианин, гуманный человек. Написал было определение: отправить тебя этапным порядком по месту жительства. А где оно — твое местожительство? Скажи, какой упрямец, точно человека зарезал…

С каким облегчением назвал бы себя Родион, будь он уверен, что его не возвратят туда, откуда он так счастливо бежал. Вернуться в мертвый дом — при одной этой мысли у него холодело все внутри.

— Как быть с тобой, ума не приложу, — продолжал Владо-Владовский, опустив на грудь все три своих могучих подбородка. — Есть такой давний закон о безродных бродягах, еще со времен Александра Благословенного. М-да. Устроим тебе порку, выжжем тавро на плечах и груди и сошлем навечно в самые отдаленные места Сибири с ворами и убийцами. — Он говорил с грустью и сожалением, точно в дружеской беседе.

От всего его облика веяло незлобивостью, даже благодушием, а Родион испытывал перед ним необъяснимый страх. С чего, думал он, смотритель централа, известный своей лютостью, возится с ним?

До сих пор все было обыденно и заурядно: вонючая камера, пропахшая потом и мочой, вшивые нары, потные стены, по которым, пробиваясь сквозь густую плесень, стекают ледяные зеленые капли воды; штрафной карцер, темный и тесный собачник, где нельзя ни встать, ни вытянуться на полу во весь рост. И вдруг — эта большая, хмурая комната, как бы взятая из средневекового замка, и толстый начальник тюрьмы, исполненный терпимости и благочестия. Родион был сбит с толку, одурманен, словно глотнул наркоза.

— Ну, говорить будешь? Неспроста ведь молчишь? — снова сказал Владо-Владовский. — И охота тебе в тюряге сидеть?

Но в том и заключались особенности нашего героя, что, воспринимая удары судьбы как назначенные ему испытания, он был уверен, что его и сейчас постигло новое испытание. Правда, от него пока ничего не требовали, никаких невозможных признаний и никаких отречений, а только — кто он и откуда явился.

Следующим днем случилось неожиданное событие. Это было на прогулке. Заключенные шли беглым шагом, заложив руки за спину, шли гуськом по кругу, не смея задержаться ни на миг.

Глазу