Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Он любил мастерить мебель по стародавним рисункам времен Екатерины и Павла — с инкрустациями и ажурной резьбой. Подделки получались замечательные, но вот беда: ни один чудак их не покупал. Они без толку загромождали тесное жилище. Не будь пенсии братца, семье столяра пришлось бы совсем туго.

— Отпросился я, папаша, до вечерней поверки, за вещами, — произнес сын несмело.

Несколько секунд в тишине посвистывал отцовский рубанок, потом с хрустом врезался в дерево.

— Ты что же это? — молвил отец с грустным упреком и потянул через голову рабочий фартук. — Мать пожалел бы, глупое твое сердце! А башмаки куда девал? Фуражка где? И штаны вроде как обгорели. В кого ты такой? Непутевый.

Услышав, что сын уходит на войну, мать уронила на пол щербатую тарелку, разлетевшуюся вдребезги.

— К добру примета, — сказал дядя Митя.

— Что вы такое говорите, братец? Его пора, чай, не скоро. Куда ему, несмышленому… — сказала мать, горестно складывая руки на груди.

У Родиона дрогнуло сердце, но он уже был солдат и поборол свою слабость.

Тут на пороге показался столяр, принеся с собой запах свежей древесины.

— Ну, ну, мать! — сказал он мягко. — Не один твой сын, много нынче сыновей воюет, вся Россия. А наш других не лучше, глупее разве… Обедать будем.

К отцу в доме относились почтительно, ему все говорили «вы». Дядя Митя никогда не садился за стол раньше старшего брата, а Аграфена Федоровна вытирала передником сиденье стула, прежде чем мужу сесть.

Обедали молча. Мать украдкой смахивала с носа набегающую слезу. Она была еще не старая, ей перевалило за сорок, но горести покрыли морщинами ее красивое, доброе лицо, а в русых волосах уже выпала густая седина. Нужда и болезни отняли у нее одного за другим пятерых детей, остался один-единственный; теперь и он уходил на войну. От этой мысли слезы быстрей побежали по лицу ее.

Дядя Митя, пользуясь необычайной рассеянностью старшего брата, все наливал да наливал себе из зеленого графинчика.

— Болит у меня сердце за тебя, Родион! — сказал он, заметно охмелев. — А разум горд. Дай бог тебе удачи. Не трусь, смотри, не осрами род Аникеевых. Род простой, но честный. Тебя там, пожалуй, спросить могут: отчего не явился дядя твой Дмитрий Иваныч, а? Ответствуй, брат, скажи: стар дядя Митя стал. Бывало, места себе не согреет, все носится как оглашенный. Одряхлел с контузии.

Дядя Митя потянулся к водке, но старший брат отодвинул от него графинчик.

— Последнюю, Андрей Иваныч! — взмолился отставной военный фельдшер.

— Последнюю-то и не надо, братец! Всегда лучше на предпоследней остановиться, — сказал столяр ласково и вместе с тем непреклонно. И вдруг спросил с тоской: — Отчего это люди жить в мире не могут? Земли, что ли, им мало? Так ведь земли кругом видимо-невидимо. А людям тесно, все драться норовят.

— Это, братец, не нашего ума дело, — мудро рассудил дядя Митя.

Опьянев, он начал философствовать: дескать, нет бедности, пока есть здоровье; а человек всегда одинок, потому что друзья приходят в радости, а уходят в беде.

— Вот японцу — тому жить легче, — говорил дядя Митя, следуя ходу своих мыслей. — И умирать ему не страшно. Поди, сколько раз рождается и сколько раз помирает, может тысячу. У него религия такая — буддизм, вечное воскресение и вечное искупление грехов прежней жизни. И от этого он бесстрашный. Врагам уши режет, а до точки дойдет — себе харакири сделает. А мы — люди православные, христиане. Нам до второго пришествия никакого воскресения из мертвых не будет. Я вот иной раз силюсь вспомнить: а может, и я жил в прежние времена. Глаза зажмурю до рези, звезды вижу, а чего другого не вижу. А то самому себе приснишься и станешь во сне думать — а не такой ли я был в допрежней жизни. А приглядишься — все тот же Дмитрий Иваныч Аникеев, одна нога обута и пьяный в стельку. Обидно. А ежели в прошлой жизни меня не было и даже во сне себя прилично увидеть не могу, с чего, спрашивается, я тогда в будущей жизни явлюся, с какой стати, а?..

На этот раз дядю Митю плохо слушали.

— Уходишь, Родя? — сказал отец. — Рановато, года твои не вышли. Но теперь чего говорить, поздно, раз записался в добровольцы. Втемяшил ты себе такое… Полководец! — сказал отец, печально качая головой. — Аникеевы все больше пахари да мастеровые. Один дядя Митя в ученые вышел. Да на тебя надёжа была. Однако слово дал — свято. Присягу помни. Вот тебе мое отцово благословение. Во имя отца и сына и святого духа, аминь! — Он встал, перекрестил сына, сам перекрестился, на миг отвернул лицо, чтобы скрыть слезы. — Береги себя. Мать не забывай. Один ты у ней остался. Ну, мать, собирай его в дорогу, пора! — добавил он тихим голосом.

Мать заплакала и, плача, стала собирать сына. Никогда еще не было ей так неуютно и муторно среди этой чудно́й мебели, сработанной руками ее мужа, среди всех этих пузатых шкафчиков, резных комодов, раскоряченных табуреток с вывернутыми, как- у таксы, ножками. И сын зажмурился, чтобы не видеть страданий матери.

Солнце еще не зашло, когда Родион, нацепив на плечи вещевой мешок, присел со всеми перед дальней дорогой.

— Младший, встань! — сказал отец и, поклонившись на образа в углу, перед которыми теплилась лампадка, пошел к дверям.

Перекрестилась и мать дрожащей рукой. А дядя Митя, про которого шла молва, что он в бога не верит, раз в церковь не ходит и на исповеди не бывает, сказал напоследок, невнятно всхлипнув:

— Да хранит тебя господь бог от смерти, раны и вражеска плена.

Юный доброволец вышел из дому. С поворота оглянулся: на пороге стояли мать, отец и дядя, и крыша отцовского дома была как бы покрыта снегом — то возвратились голуби. А Яшка метался над заколоченным окном чердака, то присаживаясь на карниз, то вновь пускаясь на поиски потерянного входа в голубятню.

Родион вздохнул и с великой нежностью помахал им всем рукой на прощание.

Как юный герой был унижен в своей любви к Анне

Он еще издали увидел ее. Она шла ему навстречу от единственной на весь околодок водопроводной колонки, неся ведро с водой. По-видимому, она занималась стиркой: юбка была подоткнута, обнажая загорелые мускулистые икры; рукава засучены, на сильных руках пониже локтя искрился золотой пушок; рыжие пряди волос выбились из-под косынки, сверкая на солнце и придавая веснушчатому, бледно-розовому, потному лицу