Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Сам капитан, кадровый служака, был примером и образцом своей великолепной системы. Фуражку он носил с таким точным расчетом, чтобы низ козырька обязательно приходился на уровне переносья — не выше и не ниже. А для отдания чести поднимал руку в три приема, как заводная кукла: сгибал в локте, выпрямлял ладонь, подносил к козырьку.
— Будешь отвечать только на вопросы, — сказал он Аникееву, удивленный тем, что в лице юного добровольца не увидел ни тени робости.
Действительно, приняв наказание, Родион не чувствовал себя более виноватым: ведь два раза за одну провинность не наказывают.
— Смирно! — скомандовал капитан Мышелов. — Не ухмыляться, как юрод на паперти. Что такое солдат, знаешь?
— Знаю, — отвечал доброволец серьезно.
— Не разговаривать! Не спрашиваю, а объясняю и поучаю. Слушай и помалкивай! Солдат есть слуга царю и отечеству. Запомни! Послушание и повиновение, и ни слова лишнего. Ни боже мой, пропадешь ни за понюшку. Отпустили тебя до вечерней поверки, так ты обязан — пусть наводнение, извержение, землетрясение — а явиться в срок. Понял?
— Понял.
— Надо отвечать «так точно». Ясно?
— Ясно.
Капитан Мышелов осерчал.
— Отвечай «так точно» либо «никак нет», болван! И не иначе. Понятно?
— Понятно, — со злым упрямством повторил Родион.
— Ты в своем уме или спятил? Ты куда попал? На военную службу, дубина!
Аникеев с недоумением пожал плечами, словно усомнился — в здравом ли уме сам капитан Мышелов. Это было неслыханной дерзостью.
— Смирно! — крикнул запальчиво капитан. — Боровчук! Займешься этим недорослем. Выправка у него, у остолопа, никуда не годится.
— Слушаюсь, вашескородие! — густо брякнул унтер Боровчук. — Серый он, по всему видать, малахольный. С ним, пожалуй, с азов начинать придется.
— Валяй, валяй! А то ведь ему, олуху царя небесного, и до арестантских рот недолго.
Тут вдруг Родион вспомнил, что ничего не купил господину унтеру, о чем тотчас и доложил.
Унтер тупо посмотрел на него и буркнул:
— Это я с тобой пошутил, дурак!
— А я так и понял, раз денег не дали, — благодушно ответил Аникеев.
— М-да! — сказал капитан Мышелов многозначительно.
Унтер Боровчук старательно занялся воспитанием будущего полководца. Он отлично усвоил систему капитана Мышелова.
— Ты есть рядовой, нижний чин, — внушал он Родиону. — Ниже тебя никого нет. Стало быть, выкинь дурь из башки. Для твоей пользы говорю, сердяга! Ну чего блажишь, чего умствуешь? Кто ты такой? Никто. Обыкновенный солдат. Выходит, ты в моёй власти и еще в божьей, но допреж в моёй. Думать тебе не положено. Мы за тебя подумаем. А за нас их высокоблагородие подумают. А за них тоже их превосходительство думать станут, и так до самого государя императора и господа бога включительно. Понятно тебе, милейший?
— Нет, не понятно, — с ожесточением отвечал Аникеев. В душе его сознание покорной воинской дисциплины боролось с чувством попранного человеческого достоинства.
— Ты мне так не отвечай, милейший! — говорил, не повышая голоса, унтер Боровчук. — Не смеешь! Солдат ни думать, ни грешить не может. Ты еще подумать не успел, а начальству уже все известно. Начальство на себя все берет. А ты знай воюй — и только, убивай знай врагов отечества и престола. Тебе все простится, все отпустится, и предстанешь перед всевышним, яко младенец новорожденный, в чистоте и ангельской непорочности… потому все с тебя снято — и вдовья слеза, и сиротская кручина. И тогда унтер-офицер российского императорского войска Кузьма Яковлевич Боровчук доложит по начальству: служил-де рядовой Аникеев верой и правдой, без суесловия и лукавомудрия, и преставился, как подобает солдату, не вопрошая и не рассуждая. Господи, прими смиренную душу раба твоего…
— Это что же, — возмутился Родион, — сравняться с соломенным чучелом, в которое солдаты вонзают штыки? Только мертвые не думают, господин унтер!
— Стало, я тебя в гроб вгоню, — заявил унтер Боровчук, багровея так, что белобрысые ресницы его начинали отливать красноватым оттенком, как у белой крысы. — А блажь из тебя выбью, мозги прочищу, крылья обломаю. Тоже мыслитель нашелся, сволочь! Блаженный недоносок! Скот безрогий!
На посмешище всей роте он обучал будущего полководца отличать левую ногу от правой, для чего привязывал ему к одной ноге пучок сена, к другой — соломы и командовал: левой — правой, сено — солома! А так как Аникеев умышленно сбивался с ноги, унтер выходил из себя и злобно его наказывал.
Однажды унтер на два часа поставил Родиона на августовском солнцепеке с полной походной выкладкой — с винтовкой, скатанной шинелью и звенящим котелком, подвесив для пущего отягощения за спину ему четыре кирпича. Особенно страшны были последние минуты этого чугунного стояния, когда потемневший, как перед грозой, мир начал равномерно и зыбко покачиваться, словно гигантская люлька качелей, на дне которой стоял Родион.
В затуманенном сознании его поднимались сказочные образы богатырей, преодолевших все испытания на пути к своей великой цели. Унтер мнился ему злобным чародеем, который мучает и пытает его, требуя, чтобы он, Родион Аникеев, будущий полководец, отрекся от мысли, являющейся первым признаком того, что человек есть человек.
Испытание, гибельное для слабого, закаляет сильного; кислота, разрушительная для нежной ткани, придает прочность грубому металлу.
Чем нещадней донимал унтер Аникеева, тем непонятней становилось ему безумное упорство юнца. Малый осунулся, побледнел, а не сдавался, став дерзким в своей безмолвной и послушной исполнительности. Унтер начинал его побаиваться и уже жалел, что связался с ним на виду у солдат, которые явно сочувствовали Аникееву.
Как-то Родион образцово собрал винтовку, но почему-то помешкал с первым выстрелом, вроде как на миг оробев.
— Что, струсил? Бельишко небось сменить надобно, милейший? — сказал унтер, брезгливо зажимая нос.
— Это, никак, от ваших ног, господин ундер, — заметил Филимон, намекая на нестерпимо вонючую потливость ног Боровчука.
Солдаты оглушительно заржали, а унтер позеленел от злости. Однако тронуть Барулина, про которого говорили, что движением пальца тот может покалечить человека на всю жизнь, Боровчук не решился; зато злобу свою выместил на Аникееве: придрался к пустяку и дал ему три наряда вне очереди.
Ночью, когда Родион притащился к нарам, не чувствуя своего тела, Филимон вдруг повинился перед ним:
