Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
Смерть старика положила рубеж в жизни Лисы. Провожая гроб на чужое кладбище, она в первый раз почувствовала, что хребтом и упорством жизни не одолеть, что, знать, суждено ей биться весь век в тенетах, утешаясь только думами о возможном отдыхе. И что никуда от лихой доли не уйдешь: «Ты от горя бегом, а оно следом вскачь».
Этот сев был горевой. Малосильный Гришка пахал, Лиса рассевала. Она разрывалась между полем и домом, где лежала Ванькина баба Стеша, разродившаяся к пасхе двойней. Лиса прибегала в избу, помогала Стеше управляться с детьми, стирала пеленки и между делом находила для унылой невестки веселые слова:
— Мы богаче всех теперь. Ишь, сразу двое! Не бойся, девка! Посмеются и перестанут. Смеяться-то все ловки, а попробуй-ка пукни двоих сразу, небось завязка лопнет. То-то! У нас без убытка: один на погост, двое в люльку.
Помощь Яши в уборку была для Лисы полной неожиданностью. Она уж подготовила Гришку к тому, что пойдет косить с ним сама, упросила Артема наладить крюки, и вдруг пришел Яша, переладил косы по-своему, отбил и на вопросительный взгляд Лисы степенно ответил:
— Ты мне, я тебе. Косить буду. Успевай вязать только.
Она пробовала отклонить незаслуженную готовность:
— И-и, Яшунька! Как бы тебе хуже не было? Управимся одни.
Но он не стал с ней разговаривать, а Лиса вместе с теплой радостью от человеческого сочувствия преисполнилась боязнью: накатит на него, малого порежет.
Косил Яша отменно. В соседстве с Гришкиным путаным рядом Яшин ряд хотелось вязать, до того он был чист, ровен — колос к колоску. Лиса не знала, чем угодить Яше. Заняла для него у соседей кусочек ветчинки, пекла яйца, в кашу наливала неснятого, как сливки, молока. Но Яша в еде был неприхотлив. Он скоро наедался и пододвигал миску Гришке.
— Ешь, ешь, пузан! Тебе за мной гоняться трудно. В еде силу забирай.
Но Лиса видела, что и Яша устал за эти дни. У него заострился нос, глаза ввалились, и высоко поднималась при вздохе костлявая грудь. Проходила вторая неделя Яшиного выздоровления. Это был предел, после которого опять наступало буйство, сменявшееся тихим отупением, и затем длительное безразличие дурачка. Яша чувствовал близость конца светлой полосы, старался забыться в работе, держался на людях, даже спать перешел к Лисе в землянку. Засыпать под разговор с Лисой, укладывавшейся на печке, было приятно, и перед сном не забредали в голову путаные мысли, от которых начинал гореть затылок. Последнюю пашню завершили после завтрака. Довязывала одна Стеша — полная, круглая бабочка, с детским лицом и несмелой улыбкой. Яша, положив крюк, помог Гришке стаскать снопы и сложить их в копны. Лиса встретила их у дверей, подала всем умыться и позвала обедать. Для такого торжественного обеда она взяла у Ерунова бутылочку винца, селедку и связку баранок. Яшу Лиса усадила в вышки, налила стаканчик и поднесла ему с низким степенным поклоном:
— Кушай, Яков Васильевич. Ты у меня первый гость нынче.
Торжественность обеда, чистая скатерть и чинность, слов Лисы вызвали у Яши веселую улыбку. Он довольно раздвинул пальцами усы, хотел было так же чинно ответить хозяйке на ласковое слово, но это намерение устранила всплывшая в мозгу откуда-то из потеплевшего и налившегося свинцом затылка, картина: он сидит за столом, отливающим снежной белизной скатерти, осенний свет из окна дробится в гранях стаканчика, на столе дымится, задрав култышки, курица, и крепким холодом отдают во рту соленые, пахнущие дубовым листом, огурцы. Яша затряс головой и шепотом выдавил:
— Не надо! Не надо!
Лиса, приняв эти слова за проявление обычной церемонности, придвинула стаканчик ближе и, сияя щербатой улыбкой, еще ниже поклонилась гостю:
— Выкушай, Яков Васильич, от нашего сиротства.
Яша поглядел в серые открытые глаза Лисы, нашел в них подкрепление и решительно вылил в рот обжегшую язык влагу. Обед вошел в колею. После Яши выпила сама Лиса, кокнув и выплеснув остатки в потолок. Потом стаканчик обошел Стешу и угрюмого Гришку. Вино развязало языки. Чтобы не дать остынуть разговору, Лиса налила еще и еще. И к концу обеда в избе шел полупьяный говор, наигранной радостью светились изможденные, загорелые лица. Появление на столе битого, с подтекающим краном самовара не вызвало ничьего внимания. Яша, откинувшись к уголку, крутил головой, смеялся, таинственно закрывая ладонью рот. Лиса топталась по избе, наскакивала на стол и махала руками.
Последняя порция водки, заеденная крепкими, как камни, баранками, принесла тишину, пробудила сладкую грусть, — наступил момент, когда человек переходит к песням, вкладывая в них всю горечь своей незадачливой жизни.
На песню Лиса перешла со слез. Она била себя по груди кулаком и со стоном говорила:
— Что тут горя перебывало, никто не ведает. Такая, видно, наша доля бабья. Весь век терпи, бейся и плачь. Эх, Яшунька, слезинка моя бисерная!
И неожиданно прервав поток слов, она сделала строгое лицо, подперла ладонью щеку, и изо рта ее вырвался хриплый, дрожащий в неуверенности крик:
Эх, да плохая-а бабе-о-о-оночка,
Со-о-окрушалася она, бедная…
Первый звук песни родил неловкость, но сейчас же тягучий мотив, тоскливый и широкий, как степь, манучий, как бесконечные полевые рубежи, захватил сердце, прогнал неловкость, и из груди, независимо от желания, полилась песня. Яша тряхнул головой и залился тоненько-тоненько, покрывая низкий, жалующийся голос Лисы:
Провожала свово мило-о-о-ого
Во чисто она поле на час…
Они пели длинно, с переливами, и с каждой минутой крепчали голоса, насыщались тоской и силой, преодолевающей эту тоску.
Все стежки я дороженьки
Слезой горькой только оболью…
Полдни отгорели, бросив по выгону длинные полосы теней. Солнце било в самые окна, наполняло избу золотыми тучами пыли, косицами зеленоватого табачного дыма. Песня оборвалась, застыв в углах отголоском последней жалобы. Лиса с выступившими на скулах красными пятнами, мутными глазами обвела избу и вдруг вскочила с лавки, подперлась в бок, тронула котами о половицы:
Как на улице ребята
Жеребья метали.
