Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов

Ну-ну, сказал я себе, не скоморошничай, Скоморохов, разошелся, как купчихин самовар, распустил нервишки.

Нашел, где выдрючиваться.

За угловым столиком завтракали три девушки, и одна из них, в красном ситцевом платье, уже вытирала губы салфеткой. Я направился к ним.

При моем появлении девушки, о чем-то разговаривавшие, умолкли.

— Простите, — буркнул я и поспешил уткнуться в тарелку.

Кончала свой завтрак и другая, тоже тоненькая и высокая, точно в таком же красном ситцевом платье, из чего я заключил, что первые две — близкие подруги. А третья, чрезвычайно полная, была в гипюровой кофточке, сквозь которую просвечивали призатопленные розовые бретельки, и по обилию тарелок перед нею с капустным салатом, сардельками в горчице, черным хлебом и кремовыми булочками я понял, что человек либо назначил себе разгрузочные дни и исподволь к ним готовится, либо уже отказался от бессмысленной затеи. Бедняга, подумал я, небось еще и курит, чтобы сбить аппетит.

Я крепко помешал их беседе и, всячески стараясь напустить на себя отрешенность, стал глядеть в окно. Толстушку прямо распирало от любопытства, я не мог не заметить этого даже боковым зрением.

— Неужели Таня отказала Толику? — громким шепотом сказала она. — Такая была любовь, аж завидки брали… Через три дня хотели ж играть свадьбу…

Подруги в красных платьицах промолчали.

— И почему она примчалась к нему среди ночи на ТЭЦ, вызвала на проходную?..

— Это только у тебя, Машка, все легко получается. Выскочила за своего Володеньку, не дождавшись восемнадцати.

— Стыдно признаться, — хихикнула толстушка, — я ж была в положении… — Она передавила вилкой сардельку пополам, из-под вилки брызнул горячий сок. — А что она сказала?

— «Ты не знаешь, что случилось со мной… На меня напали…»

— А он?

— «Если тебе трудно говорить, то не надо. Я ничего не хочу знать…»

— А она?

— Твердила одно и то же: «Ты не знаешь, ты не знаешь!..» И плакала.

— А он?

— Мы больше ничего не знаем, Машка. — Подруги в красном отвечали попеременно и с явной досадой. А досаждал, наверное, им я, совсем необязательный, по их пониманию, за этим столиком человек. — Мы встретили Толика около кафе, он сам ничего не понял. Отпросился сразу же на работе, побежал за нею на квартиру, поднял весь дом, а хозяйка сказала, что Таня уехала несколько дней назад в отпуск и с тех пор не появлялась.

— Она же поехала в деревню готовиться к свадьбе, — сказала толстушка.

— Ну да.

— А этой ночью почему-то оказались в Ольховатке, на велосипеде, и с нею что-то случилось. Заехала к Толику — и опять уехала, — предположила толстушка.

— Да так выходит… Ты сколько теперь весишь?

— Стыдно признаться, — вновь хохотнула Машка, — девяносто шесть. А молока, девочки, у меня совсем мало, — шепнула она доверительно. — Знаете, бывают мясо-молочные коровы, а бывают только мясные.

Я в смущении допивал свой кофе. Ей-богу, лишь люди Машкиных форм могут быть такими милыми простофилями.

— Послушайте, — ахнула она, — а может, на Таню напали «маски»? — Толстушка никак не могла оставить прежнего разговора.

— Кто их знает…

— Что же теперь делать, девочки?..

Я вышел из кафе и, закурив, остановился возле газетного киоска, принялся рассматривать обложки выставленных здесь книг и журналов. Я ждал девушек.

Наконец они появились. Машка дожевывала на ходу булку.

Я прошел за ними до городского почтамта. Убедившись, что они работают именно здесь, — Машка сразу же села к окошку приема телеграмм, по-хозяйски сгребла и сдвинула в сторону заполненные бланки, навела свой порядок, — я поторопился в районную прокуратуру.

— Прикатил, голубчик, — бесцветным голосом встретил меня Михаил Прокофьевич Варивода, вставая навстречу и гремя стулом. — Эти преступнички, знаешь, житья не дают, — ворчливо пожаловался он, кивнув на стопку рыхлых и тонких дел. — Не могут безобразничать там, где следователь помоложе, чтоб им ни дна ни покрышки. Из-за них я на старости лет рыжик от поклевки леща уже не отличаю. Говорю как на духу, истинную правду, поскольку знаю об уголовной ответственности по статье сто семьдесят седьмой УК за дачу заведомо ложных показаний…

В его голубых добрых глазках мелькнула ирония, но простоватое круглое лицо оставалось деланно непроницаемым. Я любил старого чудака и всегда был рад встрече с ним. Мы обнялись.

Варивода работал следователем ольховатской прокуратуры уже без малого тридцать лет и, несмотря на то, что возился-то он все эти годы в основном с народцем пакостным, оставался добродушнейшим человеком. Каждый новый день он принимал как благо и говорил, что по утрам его все же реже будит телефонный звонок о ночном ЧП, чем петух, самое жизнелюбивое существо на свете.

Михаил Прокофьевич прошел всю войну, «прошел пехом и прополз на брюхе пол-Европы», толкал в танкоопасном направлении или волочил за собою пушчонку сорок пятого калибра, шагал с минометным стволом на спине. Под Ленинградом, в Синявинских болотах, когда он, сваленный смертельной усталостью, спал под кустом, в его изголовье упала мина, но не разорвалась. И не разбудила, хотя и выдернула из-под головы плащ-накидку. Тогда на переформирование уезжали в двух теплушках — одна была штабной, вторая — для личного состава бригады. Для шести тысяч его товарищей по бригаде теплушек уже не потребовалось… Под Белгородом, потеряв и орудие и расчет, вел корректировку огня из подбитого танка. Немцы заметили это и танк подожгли. Варивода обгорел, едва не лишился ног — наотрез отказался от ампутации, и на этот раз пронесло… Под Сандомиром немецкие снайперы держали его целый день за кочкой посреди голого луга… «Я давно уже, Митя, живу лишнее на земле, — сказал однажды Михаил Прокофьевич, — мне положено было остаться еще в болотах Синявина. Так что совестно ныть по пустякам…»

Резонно предположить, что такой человек, как Михаил Прокофьевич, жил в окружении шумного выводка детей и внуков, что по его двору бегали дворняжки в репьях и в саду по вечерам хлопотала у самовара «матушка», хозяйка дома.

Но жил Михаил Прокофьевич в казенном деревянном доме на две семьи, всей живности было кошка, петух да куры, «матушка» до недавнего времени преподавала в начальной школе, а единственный сын плавал на БМРТ в Атлантике. Сын был «маркони», «агусик», то есть радист на «пароходе», и вместо писем слал длинные телеграммы, в основном к праздникам. Жениться пока не собирался, подводил материально-техническую базу — строил под Одессой кооперативную квартиру и копил на «колеса»; в Ольховатке не был уже года полтора. После последнего его приезда в родительском доме на стенке остался висеть громадный лангуст, покрытый лаком.