Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов
Чай принесли в эмалированных железных кружках, переслащенный, чуть теплый, пахнущий отваром палой листвы.
— Ты что же, новенький? — вкрадчиво сказал Михаил Прокофьевич дежурному.
— Новенький, — сознался сержант.
— Прошу тебя, запомни, пожалуйста: чай желательно подавать в стаканах тонкого стекла, круто заваренный в крутом кипятке, а сахар — отдельно.
— Не положено, — виновато потупившись, обронил сержант. — В стаканах не положено, — добавил он.
— Фу ты, я и забыл, где мы… — Михаил Прокофьевич насмешливо глянул на зарешеченное окно. — Как пишут во французских романах, дом был меблирован в стиле эпохи Людовика XIV. Впустить-то нас сюда впустили, но как же выйти-то, вот незадача… Вытаскивай, Дмитрий Васильевич, пояс из брюк, он тоже тут не положен. Засадили горемык без суда и следствия… Креста на тебе нету, понял? — Это уже опять вконец растерявшемуся сержанту. — У вас там в шкафчике должны быть три стакана, моих собственных, купленных на трудовые сбережения, но в тайне от жены, то есть с риском для жизни, и пачка рафинада, если только собакам не скормили… Ладно, окажи любезность, Гурина приведи…
Вид у Михаила Прокофьевича был утомленный. Рабочий день кончался, а работа у следователя — далеко не увеселительное времяпрепровождение, да и года брали свое. Михаил Прокофьевич очень смахивал сейчас на гувернера, доброго и ворчливого домашнего дядьку.
Мы, конечно, успели переговорить с ним об этом уходящем дне.
Гурин оказался высоким нескладным малым с неряшливой густой чуприной, прямым длинным носом, длинными руками, впалой грудью, острым адамовым яблоком и неспокойными темными глазами. Он был в тапочках и «выходном», незасаленном «хебе» — в этом костюме его задержали, из кармашка пиджака торчал обломок голубенькой расчески. Это был не тот человек, который мог бы представиться по «Автобиографии», и здесь нет ничего удивительного. Сноровистый катать колесные пары вагонов, привычный к тракторам и машинам, вообще — к железякам, он испытывает робость перед листом чистой бумаги, плетет черт-те что и потом сам поражается своему сочинению. В душе у меня шевельнулась жалость — вот прожил человек тридцать лет, родных схоронил, семью потерял, мужал на лесосеке да в пивных, друзей не завел, и никто не пришел к нему даже справиться: «Ну что же ты, Гена, сумасброд малахольный, дурень великовозрастный, а?.. Снова на прямой плацкарте в острог?..» Итоги грустные, согласитесь.
Мне почудилось, что Гурин был подавлен, и я не ошибся.
— Как же так, — хмуро, с укором произнес он, — Дениса убили?.. — И обвел нас воспаленным взглядом.
Мы переглянулись с Вариводой. Мы промолчали, но умолк и он, опустив голову. По улице проехала машина, донеслась приглушенная расстоянием музыка. Кажется, я слышал тиканье моих часов.
— Его убили 30 июня, вечером, около вокзала, — осторожно сказал я наконец.
Гурин поглядел на меня непонимающе и недоверчиво.
— А вас забрали именно тридцатого, вечером и на вокзале…
— Вон чего, — горько усмехнулся Гурин. — Пьяный, я в основном пугаю людей, а трогать не трогаю. К тому же — разве ногами, обутыми в тапочки, человека убьешь? — И выставил ноги в брезентовых тапочках. — Тут каблуки по крайней мере нужны, подковки…
Боже, я действовал против правил, создав у Гурина иллюзию, будто мы вправе подозревать его, для достижения цели не все средства хороши, и я был готов покаянно пасть перед ним; я был готов и плясать от радости, услыхав бесценное его сообщение. Но вместо всего этого, столь бесхитростного и человечного, был вынужден держать себя в руках, оставаться холодным, непроницаемым и трезвым до тошноты, черт бы все побрал в самом-то деле! Ведь до сих пор мы не знали, что Чигиря били ногами, но об этом, выходит, со слов Шадурского знает Гурин. Судебно-медицинская экспертиза обнаружила на ранах Чигиря следы слабой металлизации, что наводит на мысль о подковках, но только — наводит. Тут же категоричное: били ногами в тяжелой, с подковками обуви!.. Металлические предметы, найденные в районе места происшествия — на улице, в близлежащих дворах (сломанный разводной ключ, анкерный болт, скоба, кусок дюймовой трубы, арматурные прутья), изъятый у Волосевича свинцовый наладонник — все это было отвергнуто экспертизой.
«Подписка
Мы, нижеподписавшиеся, судебно-медицинский эксперт области кандидат медицинских наук Карасев В. Ф., судебно-медицинский эксперт Ольховатского района Семенчиков В. П., судебно-медицинский эксперт г. Ольховатка Михайловский Л. М., назначенные постановлением следователя Прокуратуры экспертами по делу об убийстве гр-на Чигиря Д. А., предупреждены об уголовной ответственности по ст. 177 УК БССР за дачу заведомо ложного заключения.
Карасев,
Семенчиков,
Михайловский».
— Каблуки нужны, подковки, — повторил Гурин. — Вы это знаете не хуже меня. И не такой уж я конченый человек, чтоб идти… чтоб совершить… — Он облизал сухие губы. — И потом, я же любил Дениса, помню его с детства: он приходил к моему отцу, хлопотал о пенсии для него — ведь отец был малограмотный, а с войны тоже вернулся инвалидом… Знал бы паскуду, которая подняла на него руку, раздавил бы, как мокрицу… Я так и сказал ему, я ж вам не вру…
— Кому — ему?
— Да этому ребенку, которого сегодня посадили.
— Он не называл имени преступника?
— Нет. Конечно, нет. Говорит, что и сам не знает.
— И не сказал, откуда ему известны подробности?
— Нет. Кажется, нет.
— А если без «кажется»?
— Нет, не говорил… Хотя черт его ведает… Я так расстроился… Я вам не вру. Я вообще никогда не вру. Пусть будет хуже, чем есть, но врать меня не заставишь. Я все ждал, что хоть Денис ко мне придет, а он не шел, и я думал: хана тебе, брат, последний человек от тебя отвернулся…
Да, Гурин был явно удручен известием о гибели Чигиря. И искренне сожалел, — он нисколько не пытался этого скрыть, — что по пьянке снова влип в постыдную историю, что снова очутился в одной компании с публикой, перепачканной в крови, с хулиганьем и казнокрадами всех мастей. Вернуться бы в день 30 июня, прожить бы его иначе… А лучше бы вернуться в дни шестилетней давности, да не встречать там Кривца, не наводить его по хмельной бестолковщине на вчерашнюю жену, пусть даже она сто раз не «колобок», а «деспот»… И совсем было бы хорошо, если бы удалось отсчитать обратно лет десять, вернуться к той замечательной поре, когда еще печенка, не то что душа, была здорова, не разрушена алкоголем, когда только-только проявился тревожный, предостерегающий симптом — выпив с получки с мужиками, он, фитиль двадцатилетний, стал съезжать на детских саночках по лестнице станционного перекидного моста, горланя при этом: «Вот кто-то с горочки спустился…» И врезался в старушку, руку ей сломал… Тогда и состоялся первый суд, суд
