Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов

Мы велели поместить Гурина в другой камере и затем привести к нам Шадурского.

Шадурский держался так, словно репетировал роль перед скорым судом, на котором надеялся сорвать «аплодисменты» приятелей. Если утром следовало вникать в суть вопросов Михаила Прокофьевича, обдумывать ответы, чтоб не сболтнуть лишнего, не навести напраслины, не «заложить корешей», то теперь, когда следствие закончено, явилось чувство внутреннего раскрепощения. Правда, этот поздний вызов на допрос и мое присутствие оказались неожиданными и озадачивали — что нужно этому очкарику, приехавшему из области, что нужно в девять часов вечера, коль все его «шалости» известны и доказаны? — но не умея долго рассуждать, он попытался попросту отмахнуться от докучливых вопросов. И виду старался не подать, что встревожился — это было бы оскорбительно, — но мы-то все видели и все понимали. Волк обходит стороною свежие пни и выворотни, они страшны для него своей новизною, загадочностью, а тут перед тобою все же, простите, не пни… Разумеется, мы принадлежали в его глазах к категории путающихся под ногами людей — и по нашим служебным обязанностям, и по чисто человеческим качествам, это безразлично. И коль так, позволительно было дерзить, надменно усмехаться, небрежно изрекать «интеллектуальные» чужие фразы вроде: «Седина еще не есть признак мудрости», и прочее, прочее. Столкновения с подобным народом, они по сути у нас каждодневны. Не знаю, как Михаил Прокофьевич, но что касается меня, я не могу, я не в состоянии свыкнуться с их жалкой фанаберией, с притязаниями на самому себе данную исключительность. Понятно, что я держу себя в руках, мой тон довольно ровен, канва допроса, надеюсь, логична, но не скрою, что это стоит больших душевных сил. Неуч, он не способен облечь в слова и объяснить своей «философии», он выражает ее поведением. Ему все должны. Все — его родители и его бывшие учителя, я и Михаил Прокофьевич, ты, читатель, и тот, кто прошел мимо этих записок, все живое и мертвое. Ему должен калининградский собор, где похоронен Иммануил Кант, и он карабкается по стенам, по кружевам из камня, чтоб аршинными буквами намалевать свое имя, ему должна земля, которую он топчет, должно все, что ползает по ней, бегает, прыгает, летает над нею, плавает в ее водах и тянется зеленой мутовкой кверху. Но почему?..

Из протокола допроса свидетеля Надежды Н., абитуриентки БГУ, бывшей одноклассницы Ф. Шадурского:

«По существу Федор даже на тройку никогда не знал ни одного предмета. Припоминаю подготовку к экзаменам за восьмой класс. Учительница русского языка и литературы сказала Федору, чтоб он вызубрил хотя бы один билет, на его собственное усмотрение. Было договорено, где этот, Федоров, билет будет лежать на столе.

Однажды на уроке он вновь довел ее до слез, и она сказала, что пойдет жаловаться директору. «Ступай, ступай, твое дело, — заявил Федор. — Но знай: билета твоего я брать назло не стану — красней перед комиссией. А трояк вы мне все равно поставите, никуда не денетесь».

— Ты продолжаешь упорствовать, будто тебе совершенно не известны обстоятельства гибели Чигиря…

— А чего мне может быть известно? Ничего мне не известно. Я знаю лишь то, о чем болтают повсюду. Даже меньше, потому что особенно не прислушиваюсь. Зачем мне этот — как его там? — Снегирь-Чигирь?.. А он, — небрежный кивок в сторону Михаила Прокофьевича, — все пристает. Теперь и вы приехали. Сядьте на седьмой автобус, прокатитесь от вокзала до химволокна — об убийстве узнаете больше, чем от меня. Или поймайте тех, кто это сделал. А меня не дергайте.

— И никогда нигде ни при ком ты не вспоминал о нем? — раздельно, жестко сказал я.

— Нет.

— У тебя, что же, память девичья?

Шадурский наморщил лоб, словно силясь что-то припомнить, но это что-то все ускользало и ускользало. Глаза его бегали, и он торопливо опустил их.

— Ты трепал имя покойного не далее, как сегодня, уже здесь, в КПЗ.

— Где это?.. Не знаю, зачем мне трепать…

— Но трепал же.

Шадурский тщетно пытался изобразить недоумение на своем лице.

— Что ж, придется пойти на очную, — сказал я. — Врал бы, да не завирался — понятия о товариществе, мужской солидарности у тебя весьма превратны. Не там ищешь, парень. Кстати, когда привезут в колонию, в драмкружок не записывайся — актер из тебя, извини, бековой.

Из протокола очной ставки:

Вопрос. Знаете ли вы друг друга и какие между вами взаимоотношения?

Ответ Гурина. С сидящим предо мной Федей познакомился сегодня в камере — его привезли во время обеда. Какие могут быть взаимоотношения…

Ответ Шадурского. Подтверждаю, что познакомился с Геной только сегодня. Отношения нормальные.

Вопрос. Как и при каких обстоятельствах был упомянут Денис Андреевич Чигирь?

Ответ Гурина. Федя рассказывал, за что его повязали. И сказал: за ерунду. А вот парней, которые избили ногами Дениса Чигиря до смерти, мол, никак не возьмут. И еще пожалел, что парни не догадались обчистить карманы Дениса, что пропало полторы тысячи рублей.

Ответ Шадурского. Я говорил в камере только то, что известно всей Ольховатке.

Вопрос Шадурскому. Вы дали подписку, что несете уголовную ответственность за дачу ложных показаний. Однако полчаса назад пытались убедить следствие, что не знаете никаких подробностей из истории с Чигирем. Как это понимать?

Ответ. Я говорил о том, что всем известно.

Вопрос Гурину. Не говорил ли Шадурский, от кого он знает об этих подробностях?

Ответ. Нет.

Вопрос. Не называл ли имен участников преступления?

Ответ. Нет.

Вопрос Шадурскому. От кого вы узнали, что Чигиря били ногами?

Ответ. Не помню. Может, на танцах, может, в кино. А может, на базаре, когда семечки покупал. Кто-то сказал, что били ногами, и — все.

Вопрос. Постарайтесь припомнить, кто сказал.

Ответ. Не помню. Я не старался запомнить.

Гурин и Шадурский были изолированы друг от друга. То есть каждого мы оставили наедине со своими мыслями. Шадурскому было предложено поразмыслить кое над чем на досуге, в тишине и одиночестве.

5

И еще целый день в Лукашевке. И почти та же череда свидетелей. Главные из них — Ермолик, Киселева, Морковка. Парни, — по Гурину и Шадурскому, — в подбитой подковками обуви, избившие Чигиря до смерти и сожалеющие, что не догадались проверить карманы своей жертвы, — это покамест все же слабый аргумент в пользу того, чтоб оставить