Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов
Работать же с Шадурским остался старик Варивода.
На сей раз я взял машину в угрозыске, решив протрястись прямой дорогой, заброшенным польским шляхом, или бруком, как здесь говорят. Подумалось, что одолеть ее на «газике» будет проще.
Дорога шла вперемежку лесом и полем. Лес был самосейный, смешанный, грибной. В полях росли травы, злаки, картошка. Овес красовался уже в кафтане, а греча только примеряла рубаху. «Газик» то резво бежал по уцелевшему бруку, меленько дрожа всем своим существом, то нырял из колдобины в колдобину — на участках, где от булыжного покрытия остались одни лишь воспоминания. Деревня из двух-трех десятков дворов, одичавшие хуторские усадьбы, погост на холме, деревянная каплица, речка в черемухе и ольхе. Припорошенный соломенным сметьем мост был ветхий, на грузовике не проехать. Наверное, можно было просидеть на перилах моста, широких и теплых, и час, и два, бездумно глядя на темную под сваями воду, — и никто бы не потревожил тебя.
Шофер мой, по фамилия Коляда — молоденький, очень худой и внешне анемичный парень. И очень ироничный, как вскоре выяснилось.
— Вы — следователь по особо важным делам?.. — осторожно спросил он в самом начале пути.
— По особо подлым… — ответил я.
— А я, знаете, какой-то мурой занимаюсь. Какими-то таинственными похитителями велосипедов. Крадут, сволочи, средь бела дня. Придется жаловаться в «Литгазету». — И усмехнулся.
Усмехнулся и я.
— Прибегает как-то ко мне гражданин по имени Леня — в драном пиджачишке, сапогах с отворотами: отработав ночную смену, собрался на рыбалку. Так вот, выкатил Леня велосипед за ворота, привязал к раме удочки и побежал в дом, где на газовой плите уже раскалилась сковорода — поджарить яичницу. И вдруг видит в окно, как на его машину взбирается какой-то юный верзила и налегает с места на педали, словно олимпийский чемпион Сухорученков. «Эй, эй!.. Куда ты?!» — с воплем вылетел Леня на улицу… Спрашиваю Леню: «Каков он из себя?» — «Синенький, минского велозавода…» — «Да нет, этот, похититель?» — «А черт его ведает, я не разобрал. Вроде как пацан еще, акселерат. В светлой курточке…» И тут вспомнил, что дома газ не выключил. И смех, и грех…
И снова был лес, было поле, посадки сосны и — Лукашевка. Я прикинул, и получилось, что эта дорога заняла примерно столько же времени, что и новая, кружная.
Но Морковка был «под шафе», и тогда шел дождь. Дождь, колдобины, ночь, неопытный водитель за рулем — это с одной стороны. А с другой — разве не известно, что везет в основном дураку да пьяному?..
Марина Аркадьевна, кажется, чуточку привыкла ко мне. Во всяком случае нет-нет да и проскользнет в ее словах, мимике, взгляде, жесте пусть робкая, но доверительность. А от нее, похоже, только через доверительный контакт и можно чего-либо добиться. Душа подвижная, непоследовательная, склонная к внезапной безрассудочности, истеричности, она особенно чувствует бережное обращение с нею. Натура женская, явно выраженная.
Я не исключал, конечно, что с моим приездом Марина Аркадьевна перестала ждать новых своих «мучителей» — действительно, сколько же можно: участковый инспектор милиции, районный угрозыск, районная прокуратура и, наконец, областная! — и потому немного успокоилась, смирилась с положением, в котором очутилась.
Сегодня она была в белых сабо, в сарафане из сиреневого трикотина и пелеринке на тесьме — достаточно легкого движения руки, чтоб распустить ее. Покусывала нижнюю губу, видимо, отрепетированно. Несмотря на неприятности последних недель, на внутреннее напряжение, с которым жила, она не забывала о своей внешности, весьма незаурядной, кстати. Она сидела на стуле у стены, закинув ногу на ногу и полуобернувшись ко мне, в этой несколько неудобной, но выигрышной позе. Прическа «сэссун», отметил я, тоже ей шла. Поменяла даже перстень — на серебряный, с топазом. Серебро снова в моде.
— И опять, Марина Аркадьевна, я хочу поговорить с вами о Морковке. Простите, но меня интересуют даже ваши личные отношения. Вы виделись с ним вчера, сегодня?
— Нет, не виделись.
Я помедлил, поглядел в окно. На ступеньках чайной, расстелив газетку, бабка раскладывала для продажи зелень. Поодаль прыгала боком серая ворона, повернув в бабкину сторону голову.
Я сказал как можно простодушнее:
— А ведь прежде вы обычно встречались после допросов, не так ли?
— Да, он всякий раз приходил в магазин. А вчера, — она развела руками, — нет, не показался.
Любопытно, значит, Морковка больше не желает договариваться об общей линии поведения?..
— А сами вы не пытались его найти?
— Я надеялась, что он придет…
— Вам есть о чем поговорить?
— Ну как же… — Марина Аркадьевна замялась. — Вы знаете что, ведь все мы чувствуем за собой какую-то вину и вообще…
Кончики ее ушей порозовели. У нее свежее лицо, чистая кожа, подумал я, потому что кроме губной помады она не признает другой косметики и до сих пор не разучилась краснеть.
— Марина Аркадьевна, вы работаете в лукашевском магазине без малого семь лет и, должно быть, успели изучить здесь всех и вся. Наверное, знаете и прямую дорогу на Ольховатку? Я имею в виду старый польский шлях… В ночь на первое вы ехали шляхом?
— Да…
— Почему же вы сразу не сказали об этом?
— Не знаю… Наверно, не придала особого значения. И никто не спрашивал… Можно мне закурить? — В ее голосе почудилась мольба.
Марина Аркадьевна достала из сумочки пачку «Явы». Достал и я свою «Приму», тоже испросив разрешения закурить. Она затягивалась нервно, часто.
— Шлях выходит прямо к моему дому. А вчера вы сами спрашивали, не опасались ли мы милиции — ведь машиной управлял не совсем трезвый человек и без прав, — с надеждой улыбнулась она. — На этой дороге мы не рисковали встретиться с милицией.
— Вполне резонно, — согласился я. — Береженого бог бережет. А какой дорогой возвращался Морковка?
— Этого я не знаю.
— Я слышал, Марина Аркадьевна, что у вас вполне благополучная семья. Муж заботлив — взял, например, отпуск, чтоб свозить больную дочь в Трускавец…
Марина Аркадьевна глядела на меня с настороженным изумлением. Она не ожидала столь резкой перемены темы разговора.
— Беда с Чигирем приключилась в его отсутствие, — продолжал я. — Как он принял это известие? Вероятно, очень переживал, сочувствовал?..
— Да, конечно, он очень жалеет Дениса Андреевича, боится за меня.
— А как отнесся к выпивке в магазине?
— Я сама призналась. Он простил ее мне, вошел в положение, и вообще… Он — хороший!
— В этом, кажется, и я не сомневаюсь.
— Он очень вспыльчив, и тем не менее его все любят — и сослуживцы, и рабочие, и соседи. Иной раз кажется — убьет, а через полчаса ластится, прощенья просит за невыдержанность. Однажды накричал на рабочего — тот что-то там со сваркой
