Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
О лесенке два слова. Мама с папой особенно почему-то ее любили, всегда останавливались на ней, даже если до отплытия оставались минуты. Тут уже я внутренне негодовал: вот-вот баржа уйдет, вот-вот утро волшебное упущено будет, сороги не наловим, ухи не сварим, а они остановились, и друг дружке улыбаются, и на меня лукаво так смотрят. Отец на меня так смотрел, только когда бывал вместе с мамой. И мама осторожно – не уколоться бы! – тянет к себе отягченную шмелиным гудом ветку шиповника, чтобы вдохнуть его раннюю свежесть, и папа, с тяжеленным рюкзаком за плечами, помогает маме добраться до самого нежного соцветия, и они вместе, закрыв глаза, делают один вдох, второй, третий. И снова лукаво на меня смотрят…
– Лесенка? – спрашивает мама.
– Лесенка! – отвечает отец.
Свидание у них тут, что ли, когда-то было назначено? Тоже мне, блин, романтики!
Раздумывать некогда. Через каких-то пару секунд мы уже мчимся всей семьей к причалу. И у каждого из нас при этом своя задача: папа успевает взять у знакомого киоскера пару свежих газет, чтоб читать на барже и чтобы потом дома чистить на них рыбу, мама просит не убирать еще минутку трап, я несусь к билетному киоску, разживаюсь двумя взрослыми и одним детским и в мгновение волжского ока оказываюсь у шестого пирса.
– Ну что, успели? – улыбается повелитель баржи, давая долгий мощный гудок. И командует уже иным, сосредоточенным голосом: – Отдать швартовы!
В этот раз степенно подышать утренней Волгой не получилось – а все шиповниковая лестница! Но теперь можно выдохнуть. Теперь и правда – успели.
Мама радуется всему: белокрылой аккуратненькой чайке, красному бакену, свежей синей водичке. Всякий раз здоровается с мостом, когда баржа проходит под ним. Машет рукой какому-нибудь просмоленному рыбаку в резиновой лодке. Все для нее здесь в радость, всему она улыбается. Детство мамы прошло в поселке Рассуха, среди аукающих березовых перелесков, где не было большой воды. Ее отец вернулся с войны смертельно раненным, а мать, моя баба Маша, руководила железнодорожной станцией, уберегала составы от бомбежки. Единственное озерцо в Рассухе было совсем маленьким, с удочкой на его берег приходил единственный на весь поселок рыболов – старый-старый дед Прохор. Он целые утра проводил на берегу, склонившись над поплавком. Если ловил круглых, как бронзовая монетка, карасиков, то обязательно делился с маминой семьей. «Сладкие-пресладкие», – вспоминала обычно мама, и в ее глазах проблескивала слеза.
Не забывая про крошечное озерцо из своего детства, на Волгу мама смотрела как на чудо – с удивлением. А еще с почтительным вниманием.
– Гляди, мам, – показываю я на далекий залив, спеша похвалиться, – во-о-он там мы с папой зимой сорогу крупную ловили, помнишь, тебе еще она жареная понравилась?
– Это вы так далеко по Волге ходили? – чуть испуганно смотрит на меня мама. – Если бы я знала, то не пустила бы…
А потом на отца переводит взгляд – укоризненный.
А Батька оборачивается ко мне и глядит – без восхищения, если смягченно выразиться.
«Доболтался, – так и читается в его разочарованном прищуре, – добахвалился, дошуршался фантиками конфетными! Теперь про Бочку забудь в зимние каникулы, не пустят нас с тобой за сорогой на Зеленый остров…»
Но мама, кажется, уже сама забыла о своем мимоходном недовольстве. Слишком уж светло вокруг было, слишком радостно.
Самое большее через полчаса мы уже сходим по трапу на золотой островной песочек, а шкипер Алексей напутствует нас специально заготовленным ради такого случая восклицанием: «Вас приветствует Зеленый остров! Семейный отдых у нас поощряется!»
У каждого – своя поклажа. Мама несет сумку с едой и одеждой. Отец сгибается под извечным своим рюкзачищем на широченных лямках, а на мне – чехол с удочками. На мне – едва ли не в прямом смысле. Я взгромождаю чехол на плечо и придерживаю его снизу. Иду как знаменоносец какой-нибудь.
Мама обычно говорит:
– Сегодня жара будет, посидим до двенадцати – и домой. Мне еще к лекциям готовиться, завтра на работу.
Отец обычно отвечает:
– Отлично, только дойдем до протоки у старого моста, ну до Девятки, там тень и рыба хорошая берет.
– Да такая же, как и здесь, рыба. Вот, садитесь с Ваней на косе, а я бивуак устрою.
Мы так и делаем. Начинаем с отцом рыбалку, ловим по две-три рыбешки, а мама тем временем задремывает, уютно расположившись на покрывале в тени какого-нибудь деревца-кустика.
Но прибывает вскоре следующая баржа, и наша свободная песчаная коса порабощается отдыхающими. Шум, гам, купание, детские крики, летающие мячи, закапываемые в прохладный песок бутылки, рев моторок. Выходные! Тут и Бредень ничего не поймает.
– Может, домой? – с робкой надеждой спрашивает мама. – Ушичку сейчас из свеженькой рыбки сварим…
– Да из чего ушичку? – сокрушается отец. – Надо было сразу к Старому мосту идти…
– А мы и сейчас можем туда перебраться, – успокаивает мама. – И соловьев там послушаем. Только после двух – домой. Мне завтра к восьми…
– Само собой, – радостно соглашается папа.
И мы, собрав в кучу весь наш скарб, топаем к Старому мосту, а дальше – к протоке Девятке, о которой уж говорилось. Далекое это было место, но до чего же красивое. Идешь-идешь по ровному песчаному берегу, сырой песочек тебе в подмогу, и вдруг от Волги отделяется рукав, резко меняя направление. Зеленый вообще уникален в смысле своего расположения, своей картографии. Только кажется, что он посреди Волги возник. От города-то его не Волга отделяет, а глубокая и быстрая река Тарханка, затопленная рукотворным морем. Река, скрытая под рекой! Поэтому и нет зимой постоянной переправы на Зеленый – чуть оттепель, Тарханочка, река подводная, лед разъедает…
На Зеленом – Беклемишевском – острове много скрытого, таинственного, необъяснимого. Вот и Девятка – глубокая, с крутыми берегами протока, на берегах – дубы. В самый жаркий день здесь тенисто и даже зябковато. Девятка не просто соединялась с Волгой, а делала крутой при этом поворот, пересекая саму себя. Очень похоже на цифру девять. И как раз в месте пересечения – самая большая глубина, самые уловистые яры. В разлив Девятка исчезала, сливалась с другими протоками и озерами, заливами и затонами, но как только вода начинала отступать – снова вырисовывалось причудливое ее русло. Островитяне говорили о протоке этой скрытной уважительно: на самой Девятке был, на Девятку собираюсь, осенью со спиннингом за Старый мост
