Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Через некоторое время открылась дверь в комнату матери. Мать поглядела вниз с недосягаемой высоты, облокотившись на перила второго этажа. Она была бледная и прозрачная, как привидение. У нее просвечивали все вены на теле, как будто под кожей вились темные черви. Под глазами лежали такие тени, что казалось, на лице остались одни пустые глазницы. Глаза же щурились, потому что отвыкли от света, а может, потому, что она еще не выспалась, или, возможно, просто хотела разглядеть, откуда доносится такой шум. Канделария посмотрела на ее спутанные волосы, иссохшую кожу, перекошенный рот. Она вспомнила, что уже несколько дней не слышала, чтобы мать тошнило, и подумала, что это прогресс, но потом сообразила: мать так мало ела, что ей нечего было исторгать из желудка.
Разглядывая мать, она не заметила, как в дом вошел Тобиас. Вид у брата был такой ужасающий, что она перестала колотить по кастрюлям и уставилась на него. Он настолько отощал, что казалось, вот-вот растворится в воздухе и исчезнет. Канделария без всякого труда свалила бы его на пол одним тычком. Зубы у него были огромными, а кожа прозрачной. Он походил на банановую лягушку. Из-за того, что он столько сидел под лавром в одном и том же положении, у него при каждом движении скрипели суставы. Канделария услышала, как хрустнула его челюсть, когда он зевнул. Потом увидела, как он протер глаза, пытаясь наконец проснуться. Первой заговорила мать.
— Что происходит? — спросила она.
И тут же Тобиас слабым от долгого молчания голосом задал тот же вопрос:
— Что происходит?
— ПРОСНИТЕСЬ, ПРОСНИТЕСЬ! — крикнула Канделария. — Дом рушится!
* * *
Когда они перестали сопротивляться, начали проигрывать войну. Растительность захватывала власть над домом, а возможно, и над ними самими. Зелень настолько все заслонила, что постройки уже было не разглядеть с дороги. Никто еще не знал, что именно это и сделало Парруку подходящим местом, чтобы укрыться.
Польза от войны с растительностью была в том, что она временами объединяла всю семью. Вред был в том, что война порой обостряла различия, и они чувствовали себя совершенно чужими друг другу. Словно солдаты, которые не могут договориться между собой, где враг, и в итоге палят во все стороны. Или не палят никуда. Шли дни, и Канделария постепенно понимала, что теряет единственных соратников. Особенно мать с ее перепадами настроения. Сегодня окрыленная, завтра она падала духом. Но ей никогда не бывало совсем хорошо или совсем дурно — она будто ходила по краю бездны, думая, в какую сторону прыгнуть, но так и не осмеливалась принять решение. Канделария пыталась притянуть ее на свою сторону, ведь это ее мать, которая по-прежнему ей нужна, хоть на первый взгляд и кажется, что все наоборот. Это она по утрам вынуждала мать вставать с постели. Заталкивала в душ, заставляла есть, а потом гулять, чтобы солнце вернуло ей природный оттенок кожи и спрятало темные вспученные вены.
Часто Канделария поощряла мать на поиски новых круглых камней в коллекцию. Хотя теперь, в отсутствие отца, некому было вырезать камням глаза. Они так и не выяснили, откуда берутся эти камни, удивительно круглые. Они попадались по всей Парруке без какого-либо порядка. В первый раз они нашли такие камни на берегу реки и потому решили, что их принесло течением. Но потом, когда копали котлован под фундамент дома, обнаружили точно такие же камни. С одним и тем же успехом их можно было встретить на вершине горы или на дне затона. Размера они были самого разного, а вот формы и цвета — всегда одних и тех же. Круглые и черные.
Мать эти камни очень любила, и отец охотно их выкапывал, подбирал, волок или катил, лишь бы пополнить коллекцию. Если попадался особенно крупный, отец свистом подзывал местных, чтобы помогли дотащить его до дома и поднять в хозяйскую спальню, где камни громоздились друг на друге, как пушечные ядра. Всем им он высекал глаза, потому что Тереса была из тех женщин, которым приятно чувствовать себя в центре внимания. «Ты должна усвоить: есть на свете люди, которые рождаются, чтобы смотреть, и люди, которые рождаются, чтобы на них смотрели», — однажды сказал отец Канделарии. Но она тогда была еще маленькая и не понимала, когда он вот таким образом что-то объяснял.
За матерью наблюдали не только камни. Канделария тоже за ней наблюдала, потому что с недавнего времени ей было мало любить мать такой, какая она есть, — ей нужно было ее понять. Она пыталась разобраться, куда делась материнская красота, куда делось ее очарование, куда делись деньги, которые текли рекой, когда отец строил дом. И очень старалась понять чудачества матери: палец в глотке, добровольное заточение без перерыва, молчание без конца, перепады настроения. У матери вызывало особый интерес все связанное с детоксикацией, поэтому она, например, постилась раз в неделю, ставила пиявки по всему телу, чтобы вывести из крови токсины, и принимала ванны из пчелиного меда. Она всюду сыпала соду, щедро, будто в последний раз; вообще говоря — хотя сама она ни за что бы этого не признала, — в соду она верила больше, чем в Бога, что говорило о многом, поскольку она была глубоко религиозна, даром что ругалась с Богом день через день. Мать делала из соды ополаскиватель для десен, маски для лица, добавляла ее в шампунь, чтобы избавиться от перхоти, и в средство для мытья посуды, чтобы устранить запах. Она отшелушивала кожу, удаляла мозоли, прижигала раны — и все с помощью соды. Еще она, когда постилась, принимала соду с лимоном, чтобы ощелачивать организм изнутри, вот только никак не могла понять, как такой кислый фрукт может быть щелочным.
Она только что не воздвигла соде алтарь, однако ее отношениям с Богом, несмотря на все препирательства, разрыв не грозил, иначе она лишилась бы предлога чувствовать себя жертвой, а это
