Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес
– Может быть, где-то есть кто-то, кто умеет готовить волшебную еду, – фантазирует Фелиситас и дует на палец. – Съешь ее и узнаешь обо всем на свете.
Ольвидо вздыхает:
– Сомневаюсь.
– Вообще-то ты не можешь знать все. Вот я, когда перехожу в новую школу, должна выяснять имена новых учителей и одноклассников, где находятся разные классы, от кого стоит держаться подальше, а с кем можно сидеть рядом. На все это мне нужно время, и страшно подумать, что быстро я не справлюсь и попаду в неприятности. Я не могу представить, что вдруг перееду во Францию и мне придется одновременно с этим разбираться и учить французский.
– Да уж, – качает головой Ольвидо. – Только я находилась не во Франции. Я была всего в паре миль от дома. Некоторые преодолевают это расстояние, чтобы просто доехать до работы или до торгового центра. Под моими ногами была та же земля, я дышала тем же воздухом. Птицы прилетали и улетали, не замечая никакой разницы между «здесь» и «там».
– Может быть, просто нет никакого «здесь» и «там». Техас ведь раньше был Мексикой, правда?
Ольвидо кивает:
– Да, был, но в то же время и не был. Когда-то не было никаких стран. Земля была просто землей. Она никому не принадлежала, но люди обозначили границы. И хотя на самом деле никаких границ не существует, в каком-то смысле они есть, потому что теперь есть разница между «здесь» и «там». Есть дом и…
– Разве дом не здесь? – с озадаченным видом спрашивает Фелиситас. – Мама же здесь.
Ольвидо улыбается.
– Да, для меня дом там, где твоя мама, но есть и другие вещи, которые делают дом домом.
– Например, друзья и семья?
– Именно. Свой круг.
– А Грейс не твой круг?
– Мой, – соглашается Ольвидо, внезапно чувствуя вину за то, что выглядит неблагодарной. – Люди здесь стали мне родными, но этого недостаточно. Я… я никогда не чувствовала себя абсолютно спокойно. Я постоянно ощущала тревогу, ждала, что случится что-то плохое, что меня разлучат с твоей мамой. Каждый раз, встречая нового человека, я задавалась вопросом, был бы он так же добр ко мне, если бы знал правду? Неважно, дружелюбен человек или нет, мексиканец он или нет, ты просто никогда не знаешь, что он может подумать и как поступить. А общаясь с теми, кто не был иммигрантами из Мексики, я каждый раз чувствовала, какие мы разные. Они не всегда понимали какие-то мои словечки и выражения.
– Они не понимали твоих шуток? – удивляется Фелиситас.
– Да, так и есть, – подтверждает Ольвидо, догадываясь, о ком речь.
Фелиситас вздыхает:
– Я понимаю, что ты имеешь в виду.
Ольвидо усмехается:
– Правда?
– Ну, не все, но многое. Я знаю, ты не считаешь меня мексиканкой…
– Я такого никогда не говорила.
– Но у меня же тоже el nopal en la frente, да? Только мне трудно этим гордиться, потому что это то, что меня выделяет, и не в хорошем смысле. Это не значит, что я не горжусь или что хочу выглядеть по-другому, просто мы с мамой все время переезжаем в те штаты и города, где люди не похожи на нас, и…
Видя, как дрожит нижняя губа Фелиситас, Ольвидо поспешно отрывает кусок бумажного полотенца. «Продолжай, – могла бы сказать она. – Выговорись». Вместо этого она подносит бумагу к носу Фелиситас и просто говорит:
– Высморкайся.
Может быть, Фелиситас и не знает, но это дело рук Ольвидо. Если бы она заставила Ангустиас остаться, если бы помогала ей принимать правильные решения, Фелиситас не чувствовала бы себя так. Она обязательно поймет это, если они продолжат этот разговор.
– Пойдем посмотрим, сколько времени, – говорит Ольвидо, выбрасывая грязную бумагу в мусорное ведро. – Ангустиас скоро придет.
– Иногда я тоже боюсь разлучиться с мамой, – шепчет Фелиситас, всхлипывая. – Ты знаешь…
– Эй! Ты слышишь? Кажется, она только что подъехала к дому, – врет Ольвидо. – Я пойду проверю. А ты умойся. Твоим красным, опухшим глазам нужна холодная вода.
Ольвидо целый час сидит на крыльце, вглядываясь в темный, пустой двор. Фелиситас не ищет ее. Ольвидо этому рада, но чувствует стыд и гнев. Она забралась в грудь своей внучки, сжала ее сердце и оставила синяк, который, возможно, никогда не сойдет. Меня стоило назвать Долорес[115], думает Ольвидо. Несмотря на то что говорят о ней жители Грейс, все, на что она способна, – это причинять боль, и она не может исправить это тем самым способом, каким решала проблемы других. Она не может просто заварить чай, выпить его и избавиться от своих мыслей. Она даже не может закурить сигарету, чтобы успокоить колотящееся сердце. Проклята она или всего лишь мать?
Глава 46
Ангустиас
Ангустиас признаёт, что ее проклятие иногда оказывается благословением. За счет способности видеть, что чувствуют другие, она заработала популярность в старших классах, получала предложения о работе, бесплатные напитки, скидки в супермаркетах, многочисленные любовные письма и предупреждения вместо штрафов за превышение скорости. Однако ее дар никак не помог ей наладить личную жизнь, отношения с матерью и, похоже, не поможет понять свою дочь. В зависимости от цвета над чьей-то головой Ангустиас может подбирать слова и совершать определенные поступки, чтобы добиться желаемого, но ее способности не безграничны. Когда дело доходит до романтики, она может произносить нужные фразы, чтобы заставить мужчину влюбиться, окрасить его ауру в пурпурный цвет, чтобы он захотел пригласить ее на ужин, купить ей цветы и поцеловать, перед тем как пожелать спокойной ночи, но она ничего не может сказать самой себе, чтобы захотеть поцеловать его в ответ.
Спустя полтора месяца после их приезда в Грейс на Ангустиас внезапно снисходит озарение – она уже никогда не увидит рядом с собой тот пурпурный оттенок, который накрывает головы подростков, целующихся в дальнем углу библиотеки. Она слишком стара. По крайней мере, так, кажется, думают дети, когда Ангустиас хлопает ладонью по книжному стеллажу и спугивает их. Они смотрят на нее так, как она всегда смотрела на мать, поздно приходя домой со свидания, а Ольвидо кричала: «¿Dónde has estado? Me tenías con el Jesús en la boca»[116].
– В детском отделе?
