Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт

— Это так кажется, что небольшое, но оно огромное, просто огромное. Разве ты не знаешь?

— Знаю, конечно, — соврала она.

— Видишь ли… мне ведь надо точно понимать куда…

— Так вам показывать или нет? А то я уже жалею, что предложила, — сказала Канделария, встала и очень медленно пошла прочь, чтобы дать ему время окликнуть ее.

Она сказала сама себе, что не должна откликаться ни на первый зов, ни даже на второй или третий. Он сам говорил, что вещи становятся более желанными именно тогда, когда веришь, что вот-вот их потеряешь.

— Вернись, кардинальчик. — позвал он раз. — Не уходи! — позвал еще. — ПРОШУ ТЕБЯ, — крикнул он, начиная выдирать волосы.

Она улеглась в гамаке, подвешенном между двумя пальмами, и стала раскачиваться. Факундо подбежал к ней и спросил:

— Что теперь? Я сделаю все, что пожелаешь.

— Прямо сейчас я желаю, чтобы мне почесали пятки.

И она вытянула ноги и положила их на колени Факундо. Ноги у нее были грязные и все в мозолях, но на этот раз ни она не была в настроении их мыть, ни он не вправе потребовать, чтобы она это сделала.

* * *

— Куда-куда вы собрались? — спросила мать, когда они ей рассказали через несколько дней.

— В научную экспедицию, мама. Мы ненадолго.

— Да, научную, — подтвердил Факундо.

— Справишься сама? — спросила Канделария у матери.

— Справишься сама? — спросила мать у Канделарии.

Обе замолчали и посмотрели друг другу в глаза. Канделария осознала, что уже давно у нее не было с матерью такого содержательного разговора. Эти два слова заключали в себе все, что они могли и хотели друг другу сказать. Больше ничего не требовалось. Это был и вопрос, и ответ одновременно. Эти слова стали признанием в любви, которую им было все более неловко выражать, но обе знали, что она никуда не денется. Справиться самой — именно этого они друг другу желали, потому что, когда желаешь этого другому человеку, тебе самому становится лучше. Эти слова подтверждали, что обе уже готовы к тому, чтобы каждая жила своей жизнью, и в то же время демонстрировали, насколько обе изменились. Это было все равно что сказать «я верю в тебя» и всецело в это верить. Это было все равно что сказать «я верю в себя» и приложить все силы, чтобы в это поверить. Это были два слова, всего два слова, но они произнесли их почти одновременно, а это что-то да значило.

Факундо объявил, что ему нужно записать еще больше звуков, которые издает донья Перпетуя. Они решили не брать птицу с собой, чтобы не подвергать ее риску в таком непредсказуемом путешествии. Хотя у него уже была записана не одна сотня минут, Факундо сказал, что хочет собрать все возможные звуки, чтобы привлечь потенциального партнера, когда таковой найдется. Он не имел права на ошибку, это было делом всей его жизни. Едва начинало светать, он уже стоял под араукарией с магнитофоном, готовясь записывать утренние крики доньи Перпетуи. Потом дожидался появления желтоногих дроздов и записывал, как попугаиха защищает свою территорию с глухим клекотом, который издавала во время драки. Он записывал, как хлопают ее крылья, когда она кружит над ручьем. Записывал, как она увлеченно раскалывает плоды масличной пальмы и других деревьев твердым клювом, который у нее отлично для этого приспособлен.

Пришлось несколько дней подождать, пока не пойдет дождь, потому что только под дождем можно услышать во всем великолепии торжествующие крики всевозможных попугаев, когда птицы садятся на гибкие ветки, раскрывают крылья, распускают перья и отдаются праздничному ритуалу, который творится только во время ливня или перед заходом солнца.

— Кто-то подумает, что эта просто бессмысленные крики, — объяснял Факундо, — но надо видеть картину в целом, чтобы понять, что крики тоже могут быть мелодичными.

— Как песня? — спросила Канделария.

— Как песня, — сказал Факундо.

Они следовали за доньей Перпетуей, когда она наносила визиты деревьям. Часто она посещала одни и те же деревья в одно и то же время. Под вечер она заканчивала свой маршрут на самой высокой части горы, устроившись на вершине очень большой и очень старой лиственницы, которая, должно быть, росла там с незапамятных времен. Попугаиха кричала так, будто знала, что она последний представитель своего вида. Она кричала с вершины лиственницы каждый день, сколько себя помнила Канделария, которой теперь было понятно отчаяние птичьих криков.

Она вспомнила, как Тобиас, загоревшись идеей найти пару для доньи Перпетуи, ходил в экспедиции, а она его сопровождала, больше из удовольствия составить брату компанию, чем потому, что разделяла его цели. Но дело в том, что тогда она была другой и не понимала, зачем все это нужно, теперь же ей казалось, что она чуть больше знает об одиноких существах. Более того, все, кого она узнала в последнее время, были одиночками. Габи, Санторо, Борха, Факундо. Ее мать, ее отец, ее брат. Она сама была одинока. Все были одиноки, хотя иногда и могли составить друг другу компанию ради того, чтобы ненадолго обмануться и почувствовать себя менее одинокими.

Сейчас только один из них не выходил у нее из головы. Самый одинокий из всех, хотя в свое время она этого не заметила. Канделария сбежала по склону горы, вошла в дом и взяла деревянный ящичек, в котором покоился прах Тобиаса. Еще не стемнело, когда она, запыхавшись, поднялась обратно на вершину. Факундо посмотрел на нее, но ничего не сказал. Может быть, потому что магнитофон еще записывал и ему не хотелось портить запись. Может быть, потому что понял значимость этого конкретного момента. Донья Перпетуя кричала не переставая. Канделария открыла ящичек, думая, как бы поторжественнее развеять пепел брата, но ветер выхватил его одним дуновением, прежде чем она успела что-то сделать. Во мгновение ока пепел растворился в безграничности неба. Она предпочла думать, что он улетел по собственной воле, а не из-за налетевшего ветра. Это было самое меньшее, чего она ожидала от такого орла, как ее брат.

* * *

— Ты вернешься к своему дню рождения? — спросила мать прямо перед их отъездом.

— Думаю, да, — соврала Канделария, потому что, по ее расчетам, свой тринадцатый день рождения она должна была встретить рядом с отцом, слушая пение китов.

Она соврала, так как уже поняла, что врать легче, а настоящую правду лучше приберечь для немногих избранных.

Если бы она была внимательна на уроках математики, то рассчитала бы лучше не только расстояние, но и переменные, и способы решения уравнений