Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Понимая, что не сможет долго скрывать кровотечение, она поднялась рассказать матери. Опера продолжала заряжать воздух пронзительными звуками. Присмотревшись к растениям, можно было увидеть, как они потягиваются и танцуют под музыку. Войдя в комнату, Канделария застыла рядом с камнями, такая неподвижная, что ее саму можно было принять за камень. Она не помнила, чтобы геометрия материнской спины была так совершенна. Возможно, Факундо прав: ее мать — царица улья, и тогда сама она не более чем трутень. Мать убила всех своих соперников, чтобы царить, в том числе и мужчину, который служил ей парой. Может быть, избавляясь от токсинов, мать избавилась заодно и от последних отголосков отца, от хлебных крошек, от воспоминаний.
Канделария задумалась: а что, если мать с самого начала была в доме главной, а ее кажущаяся хрупкость — не щит, а оружие, с помощью которого она манипулирует окружающими. Вот о чем она размышляла, пока смотрела на спину матери и с завистью разглядывая изгибы ее тела. Она хотела бы быть такой же стройной. Хотела себе такие же длинные ноги и чтобы платья на ней сидели бы так же красиво. Нелегко принять, что родители полны жизни и желанны. Что их изношенные тела по-прежнему обладают тем, что зовется красотой. Канделария заметила, какой могущественной мать выглядит в красном платье, а ее густые темные волосы доказывают, что она еще способна на вулканическое извержение. Она смотрела, как мать сосредоточенно разглядывает пейзаж с балкона, такая воздушная, такая неприступная, и осознает, что растения крепнут благодаря ей, а может быть, чувствует себя такой же непостижимой и неукротимой, как музыка. В такие моменты ее мать была песней. У всех нас бывают такие моменты, но отдаваться им с должной серьезностью удается редко. Ее мать наконец освободилась от мужчины, который ее затенял, и сочинила собственную мелодию, а такое происходит не каждый день.
Канделария несколько раз ее окликнула, но мать не услышала, потому что каждым нейроном слушала собственную музыку и наслаждалась свободой, которую давало ей чувство, что она смогла сочинить ее сама. Канделарии вдруг стало неловко стоять там, ощущая, как кровь вязкой ниточкой стекает по ноге. Ей хотелось убежать, но она боялась по пути столкнуться с Факундо. Она не хотела, чтобы он ее такой видел. Неизвестно почему, но ей страшно захотелось расплакаться. На этот раз она досчитала до двадцати двух, прежде чем появилась первая слеза, и это был настоящий триумф. По опыту она знала, что первая слеза открывает путь остальным. Достаточно было дать ей волю, чтобы следующие покатились без контроля и без меры. Сама того совсем не ожидая, она расплакалась, сев на корточки, потому что садиться нормально в таких обстоятельствах ей показалось неудобно. Когда закончилась ария, мать повернулась, чтобы включить ее еще раз, и увидела Канделарию, свернувшуюся и беззащитную. Она увидела, что дочь уставилась на следы крови, похожие на дороги, которые никуда не ведут, и сказала:
— Дочка, это просто значит, что в твоей жизни многое переменится.
— Еще больше?
— Да, и главное — не наделать глупостей, как большинство…
— Глупостей вроде влюбленности? — перебила Канделария, потому что связывала понятия «быть женщиной» и «быть влюбленной». У некоторых женщин уходит много времени на то, чтобы понять, что можно быть женщиной, не влюбляясь. А многие, так никогда этого и не поняв, проводят всю жизнь в поисках спутника, которого, быть может, и не существует, соглашаясь на меньшее, чем заслуживают, или ожидая значительно большего. У Канделарии еще будет возможность усвоить, что ее лучший спутник — это она сама.
— Глупостей вроде беременности, — сказала мать.
Канделария удивилась, зачем забегать так далеко вперед, но не стала уточнять, а просто попросила:
— Только никому не рассказывай.
За обедом мать была в необычном возбуждении. После детоксикации у нее проснулся бешеный аппетит. Она приготовила фаршированные грибы, испекла кукурузный хлеб и поставила на стол вино, хотя сама его почти не пила. Канделария наконец-то впервые надела одно из платьев, которые Габи ее заставила купить, и это частично вернуло ей уверенность, совсем пошатнувшуюся из-за утренних событий. Платье было такого же цвета, как тучи, которые когда-то расстреливал Санторо. Она бы с удовольствием надела что-то поярче, например желтое, потому что желтый больше соответствовал ее характеру, но сегодня темные цвета ее успокаивали.
Она собрала волосы в хвост, оставив спину открытой, и немного расстроилась, когда увидела свое отражение в окне. Тут она ничего не могла поделать: спина у нее была не такая ровная, как у матери. И вообще, если разбирать в деталях, она должна была признать, что мать превосходит ее во всем. Канделария почувствовала небольшую зависть, или даже большую, настолько, что ей стали приходить в голову странные предвзятые мысли о матерях, но ни одна из них не соответствовала реальности, которая была у нее перед глазами: мать красивее, чем она. Нет, это неправильно. Обычно ведь наоборот: это дочери должны вызывать у матерей ностальгию о том, чем те когда-то обладали и чего уже никогда не вернут. Матерям полагается знать, что они старые, что они приносят в жертву красоту и тело ради детей. Что они поглощаются и пожираются детьми и теряют индивидуальность, так что никто в итоге не может даже сказать, где начинается ребенок и кончается мать. Когда успели поменяться роли?
Она заметила, что впервые там, где она обычно сидит, на столе стоит бокал для вина; вот и хорошо, подумала Канделария; она была в такой ярости, что ей, пожалуй, не помешало бы выпить глоточек. Так говорил ее отец всякий раз, когда не мог с чем-то справиться: «Не помешало бы выпить глоточек», — и бутылки агуардьенте постепенно пустели, пока проблема не решалась сама собой или пока не кончался агуардьенте, это уж как повезет. Факундо взял бутылку и взглядом спросил, налить ли ей. Канделария кивнула.
