Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Это было странное ощущение — чувствовать себя частью группы. Как будто она только что начала куда-то вписываться, хотя сама не особенно понимала куда. Она чувствовала, что Факундо и мать смотрят на нее, словно ожидая, что она что-то скажет, но Канделария не представляла, каких слов от нее ждут, и предпочитала молчать. Она подумала о Габи — ей бы хотелось, чтобы та именно сейчас была рядом. Она бы сумела каким-нибудь неуместно уместным замечанием лишить мать и Факундо дара речи.
— Позвольте узнать, сеньориты, а что мы празднуем? — спросил Факундо с такой напускной невинностью, что ее заметно было за километр.
Канделария глотнула вина, чтобы не пришлось ничего говорить. Она покраснела, как пурпурный кардинал, заметив, что Факундо искоса смотрит на нее и ему не терпится увидеть ее реакцию.
— Жизнь, Факундо. Мы празднуем жизнь, — сказала Тереса и подмигнула.
Всего лишь подмигнула, но Канделария прочитала в этом движении намного больше. Подмигивание подразумевало, что она не может доверять матери, делиться с ней чем-то личным, просить «только никому не рассказывай», потому что практически ни одна мать не способна это понять. «Только никому не рассказывай» значило примерно то же самое, что «расскажи всем и каждому».
Хорошо еще, что в Парруке не ловил телефон, потому что она наверняка обзвонила бы всех знакомых, чтобы сообщить, что у ее единственной дочери начались месячные. И хорошо еще, что она не работала в местной газете, потому что напечатала бы, что Канделария уже стала женщиной, надела платье и скоро начнет краситься, делать прически, а может быть, и ходить на каблуках. Что она скоро влюбится и, если повезет, даже вступит в брак до того, как сделает глупость и забеременеет. И тогда, вступив в отношения, благословленные отцом Эутимио, она станет наконец полноценной женщиной при хорошем мужчине, или при плохом — это не так уж важно, — главное, чтобы при мужчине и чтобы он от нее не ушел, и еще заделал ей ребенка, а лучше — двоих. И что она проведет остаток жизни, разговаривая с камнями, то есть закрывая глаза на все, что угрожает семейной стабильности, и незаметно добиваясь, чтобы другие поступали так, как выгодно ей. Вот о чем написала бы мать, если бы работала в газете. Только, разумеется, опустила бы фразу про камни, которую Канделарии наверняка подсказал только что выпитый алкоголь. Она улыбнулась, представив себе эту заметку во всех красках. А еще потому, что от вина все казалось сияющим.
— Что ты так притихла, дочка? О чем задумалась?
— Да ни о чем таком, мама, — сказала она, потому что уже не была уверена, о каких вещах следует молчать, о каких — говорить, а какие вообще лучше игнорировать.
* * *
— Я знаю, где водятся такие попугаи, как донья Перпетуя. — Она сказала это вот так прямо. Как вещи, которые говоришь, чтобы взвесить их воздействие и прикинуть выгоду, которую можно от них получить. Факундо загорал на берегу пруда. Канделария заметила, что он часто туда ходил, когда хотел побыть один, возможно, потому что уже догадался, что к пруду никто не приблизится даже нечаянно. Более того, об этом месте даже перестали упоминать, как будто так могли стереть все, что произошло в его тихой воде.
Факундо лежал без рубашки и дремал. Все его тело блестело от масла, которым он намазался, чтобы загореть. Канделария увидела, как он открыл глаза и с отчасти вопросительным, отчасти встревоженным видом попытался поймать ее взгляд. Возвышаясь над ним, она чувствовала себя огромной и внушительной, контуры ее фигуры идеально очерчивались в контровом свете солнца, стоявшего в этот час высоко. Он, лежащий в тени — в ее тени, — казался ей крошечным и беззащитным, как муравей, которого она могла раздавить грязной ступней.
— Я знаю, где водятся такие попугаи, как донья Перпетуя, — повторила она.
Не сводя с нее глаз, Факундо ухватил ее за правую лодыжку в попытке задержать. Он попытался привстать, и тогда она поставила ему левую ногу на грудь. Грудь была горячая и гладкая. Цвета песчаных дюн. Она быстро поняла: так ему видно, что у нее под бермудами, но ногу все-таки не убрала.
— Ты мне покажешь, где это? — спросил Факундо.
— Я подумаю, — сказала она и перенесла весь свой вес на левую ногу. Она чувствовала себя так, будто давит беззащитного муравья.
Оба улыбнулись. Канделария выложила все свои карты на стол. Если она ошиблась, то потеряет единственный шанс покинуть Парруку. Факундо выпустил ее лодыжку, и она убрала ногу с его груди. Поняв, что освободилась, она пошла к дому и снова улыбнулась, на этот раз самой себе, когда услышала, с каким отчаянием Факундо кричит ей вслед: «Не уходи, кардинальчик! Мой пурпурный кардинальчик, иди сюда…» И тогда она ускорила шаг. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что он выдрал несколько прядей волос.
Остаток дня Факундо ходил за ней как собачка. Он принес ей мандариновый сок, который выжал своими руками. Подарил золотого скарабея, четырехлистный клевер, кристалл на шнурке и брошенное гнездо колибри, такое аккуратное и крошечное, что походило на статуэтку. Сложил свою коллекцию цветных перьев в бутылку из-под агуардьенте и поставил ее на тумбочку Канделарии, рядом с прахом брата. Вечером она видела, так он отправился ловить светлячков, а когда наловил целую банку, пришел к ней в комнату и выпустил их перед ней. Они мерцали, как рождественские гирлянды, и рисовали фигуры в воздухе, которые исчезали со следующим взмахом крыльев так быстро, что можно было придумать им любую форму, и собеседник не мог это ни подтвердить, ни опровергнуть. «Видела? Акула», — говорил он. «Медведь», — говорила она. «Корабль», — говорил он. «Кит», — говорила она. И так, пока она не заснула и ей не приснилось пение китов. Хотя на следующий день она сообразила, что никогда не слышала, как поют киты, и что так и не выяснила, когда и где они поют.
— У моря, — сказала Канделария за завтраком.
— Что у моря? — спросил Факундо.
— Водятся другие солдатские ара.
— Где конкретно? Море очень большое, кардинальчик, — сказал он и принялся набрасывать на салфетке карту, вырисовывая линию побережья так, чтобы Канделария поняла, какая она длинная.
— Не настолько
