Живое свидетельство - Алан Ислер

— Все не так просто. Я перед ним в долгу. Разве он может простить меня за Джерома? Не может. И я не жду этого. Мы женаты почти тридцать лет, Робин. Он рассказывал мне обо всем — о своих страхах, о надеждах. О самом сокровенном. Раскрывался передо мной до конца. Знаешь, чего он боится больше всего? Разоблачения. Что в один прекрасный день мир поймет, что он не великий ученый, каким его считают, а подделка. И какими бы почестями его ни награждали, этот день близится. Теперь он думает, что этот день настал. Вот сейчас. Мир смеется над ним. Он хочет смерти. Как скоро его коллеги узнают, что сказал Энтуисл? У него такая тонкая кожа, она рвется в клочья. Он истекает кровью. Поверь, он не перенесет такого позора.

Он был когда-то как обезьяна, помешан на сексе: наверное, я избаловалась. А потом это ранение, и для него все закончилось — больше никакого секса. Опять позор. Джером, бедняга, только удовлетворял мою нужду. Это был не роман, а просто секс. Да, но я не имела права, никакого права. Господи, ведь я же не животное. Поэтому он меня и бил. Робин, ты понимаешь, в чем дело? Брат украл у него не только любовь родителей, он и жену украл.

— Все равно ты должна с ним расстаться, — сказал я.

— Он страдает. У него глубокая депрессия. Я должна помочь ему это пережить.

— Хорошо, но обещай, что потом ты с ним расстанешься.

— И что тогда? Я не хочу оставаться одна. Дело ведь в том, что в моем возрасте я малопривлекательный товар.

— Саския, для меня — привлекательный. Прошу тебя. Давай не упустим это. Баркис не прочь[218].

Саския, я хотел лишь ее, причем не только в сексуальном смысле, хотя и в нем, конечно, тоже. Главное — я хотел провести остаток жизни с ней. Я любил ее. Так уж получилось. Я стал сентиментален и, что еще хуже, не стыдился этого. У меня было такое чувство, будто мы с Саскией всю жизнь танцевали какой-то величавый танец, например, сарабанду, меняли партнеров, когда танец этого требовал, но только для того, чтобы соединиться на последней, самой торжественной части.

Той ночью мы спали вместе, в буквальном смысле. Мы просто спали вместе, в невинных объятьях. Утром мы занимались любовью, но тоже невинно, без буйства, как полагается людям нашего возраста.

— Ты должна с ним расстаться.

Это стало моей мантрой.

— Обязательно расстанусь, дорогой. Обещаю. Но сначала мне нужно к нему поехать.

Я проводил ее в Хитроу и нехотя оставил там.

* * *

Когда это было? В 1944 году? В 1945-м? Мы тогда жили в Харрогейте, значит, война еще не кончилась. Подполковник сгинул где-то над Руром, и бедной мамуле снова понадобился муж. Я же был отчаянно влюблен в Валери Тауз. Она была дочкой нашей кухарки Эви, носила короткий рыжий вязаный сарафан, и когда прыгала через скакалку, были видны ее небесно-голубые фланелевые панталоны. О, эти панталоны! Весь класс сидел на полу вокруг мисс Манди, и она читала нам вслух. «Ветер в ивах» или сказки Киплинга, что-то в таком духе. Я сидел позади Валери Тауз. В тот раз я позволил своим пальцам прогуляться от моих коленок до краешка ее вязаного сарафана. Потихоньку я подсунул пальцы под подол. Восторг и страх — я нащупал ткань ее панталон. Экстаз! Мое маленькое извращение никто не заметил, даже Валери.

Она играла со мной всегда, когда Эви приводила ее с собой, вполне радостно, но мной она особо не интересовалась. А интересовалась Майклом Кингом, главным хулиганом класса, Король Майкл — он требовал, чтобы мы так его называли. Как-то я предложил ей показать друг другу наши штучки, но она сказала, что уже видела штучку Короля Майкла и у девочек штучки поаккуратнее.

Однажды Валери нашла в саду раненую птицу, птенца малиновки со сломанной ногой. Она наложила ему шину из спичек, поила водой из пипетки, кормила червяками, которых собрала на навозной куче. Приходила к птенчику каждый день. Вопреки всему птенец выжил. Она сплела ему из веток чудесное гнездо — почти как настоящее, и укрепила его на ручке газонокосилки.

Как-то раз мы поссорились. Уже не помню, из-за чего. Я стоял на заднем крыльце, в руке у меня был кусок угля, который я принес с кухни. До гнезда было несколько метров. Я никогда не отличался особой меткостью. Валери неслась к гнезду. Я кинул кусок угля. И попал в птенца. Я его убил. Валери схватила трупик, выронила его из рук и убежала в слезах.

Был ли я виноват, спрашиваю я себя. Хотел ли я убить птенца? Нет, конечно. Я хотел хоть как-то досадить Валери, которая досадила мне. Да, я целился в птицу. Но шансы попасть в нее, как я прекрасно понимал, были практически равны нулю. Безусловно, удалось мне это только благодаря вмешательству какого-то злокозненного божества. Но все-таки, целился в птицу. Что мы скажем о невозмутимом игроке в гольф, который попадает в лунку с одного удара? Что это удача? Он же целился в лунку.

Я задаю эти вопросы, потому что пытаюсь понять, что произошло на восемнадцатом этаже дома на Сентрал-парк-Вест в Нью-Йорке. Там был не кусок угля и не мячик для гольфа, а маленькая статуэтка ацтекского бога, сувенир, который Стэн и Саския привезли из Мексики. Очень гладкая штучка, почти шар, на вид и на ощупь — как из мрамора, светло-зеленая.

После того как Стэн застал Саскию в постели с Джеромом, после того как муж с женой помирились, они продали дом в Вестчестере и купили квартиру на углу Сентрал-парк-Вест и 70-й, с видом на парк. Именно в эту квартиру сбежал Стэн, когда его унизили в Лондоне, в эту квартиру вопреки здравому смыслу последовала за ним Саския, чтобы поддержать и утешить.

Этот дом — достопримечательность Манхэттена, один из самых больших и роскошных. Стены там толстые. Однако соседи Копсов рассказывали полиции, что ссора была слишком уж бурной, шум был слышен и в их квартире, гости, собравшиеся на ужин, были встревожены, бесценная ваза эпохи Мин на étagère[219] дрожала. Визги, крики, стук, грохот — такого обычно на углу Сентрал-парк-Вест и 70-й не услышишь.

И вот что я пытаюсь понять, вот о чем все время думаю — о том, понимал ли Стэн, что делает, когда схватил фигурку ацтекского бога. Она, наверное, легко легла в руку — размером она была