Живое свидетельство - Алан Ислер
Повсюду на этом царственном острове[227] Сирил был известен как «личность», человек, чьи противоречивые высказывания медиамагнаты если и не уважали, но во всяком случае жаждали публиковать. Он сам был человек обычный, о чем свидетельствовал его (нарочитый) выговор, и самое прекрасное — он был отмечен печатью гения, и его сияние озаряло наши тусклые жизни. Правящая партия выбрала его не столько из почтения к его безусловным талантам, сколько прислушиваясь к мнению народа, полюбившего его телевыступления. Он стал неуязвимой фигурой, как Вера Линн[228] или Уилфред Пиклз[229], современником которых он был.
Клер написала мне, пригласила в палату лордов, где должно было происходить «присвоение звания». (Она, разумеется, имела в виду «представление». Но разве можно ожидать от француженки, что она будет разбираться в таких тонкостях.) Ему будет приятно, если я там буду, сказала она. Мне же прекрасно известно, что я ему как сын.
После смерти Саскии я избегал Сирила, винил его в своей утрате. Но даже я понимал: если Сирил и был виноват в том, что, во-первых, обратился к Стэну, а в-последних, что довел его до белого каления, не меньше виноват был и я, тот самый Макиавелли, из зловредности решивший свести их вместе. И все равно я его винил. Похоже, имел место непреодолимый разрыв между справедливостью и чувствами, между признанием моей ответственности за трагическую гибель Саскии и оправданием Сирила. К тому же причины любого события, будь возможность отследить их истоки, в конце концов привели бы в Эдем, а если не в Эдем, то к тому первичному бульону, в котором, как сейчас некоторые считают, зародилась жизнь на Земле.
Нужно, конечно, принять во внимание и цепи причин, руководивших Стэном, Саскией, Сирилом и мной. То, что сошлись воедино четыре эти линии, дает folie à quatre[230], что освобождает от ответственности всех, поскольку один, двое или трое из четверых не могут взять вину лишь на себя. Но это все — уход от очевидного. А очевидно то, что Сирил преднамеренно вывел Стэна из себя, вследствие чего Стэн — умышленно или нет — убил Саскию, свою жену.
С другой стороны, Клер мне в общем-то нравилась, а ей, думаю, нравился я. Она считала своим долгом не только потакать желаниям Сирила и следить за его здоровьем, при том, что эти две обязанности иногда были взаимоисключающими, но и удерживать его, если удавалось, от особенно грубых выходок. В отличие от мужа она не страдала мракобесием и с гордостью рассказывала о далеком предке-сефарде, ученике Спинозы и последователе Монтеня. Но она была околдована талантом Сирила и яростно оберегала его личное пространство и покой. Она очень расстраивалась тем, как его пожирает болезнь, которую она распознала и от которой он дерзко и глупо отмахивался.
За его плечами были восемьдесят с лишним лет. Эта бывшая сиделка, намного моложе мужа, была готова к тому, что сотворит с ним старость. Но в нем была энергия, не соответствовавшая возрасту, мужская мощь, от которой плавились ее чресла. Теперь он уже не мог скрыть дрожь в пальцах, гладивших ее грудь, не мог без ее помощи выйти из «роллс-ройса». Клер хотела только, чтобы Сирил был счастлив, и она предполагала, что мое присутствие на его представлении пэрам этому поспособствует. Ну что ж. Ради нее я туда и отправился.
Наша группа поддержки была до обидного мала. Кроме меня присутствовали Клер и ее кузина Бетт, которую я видел однажды: у нее был успешный ресторан в Авиньоне, «Ла Гренуй Фарси», а из, скажем так, «допущенных в Сан-Бонне-дю-Гар» — Тимоти, охочий до всяких церемоний, и Бэзил Мадж, бывший жокей, который чуть было не стал сэром Бэзилом Маджем, но расположенное к нему правительство пало в тот самый день, когда он объявил, что уходит на покой. Мне стало немножко жаль Сирила. Неужели Клер смогла собрать лишь такую группку, даже не coterie[231], засвидетельствовать, как ее мужа избирают?
Действо началось. Церемониймейстер с черной булавой и герольдмейстер ордена Подвязки шли во главе процессии в палату, являвшую собой китчевое викторианское представление об архитектурной роскоши древних времен, где собралось множество лордов. За ними следовал Сирил, Сирил в инвалидной коляске, которую слаженно катили вперед два поручителя. Я вопросительно посмотрел на Клер. Она кивнула, покачала головой: да, мол, она предупреждала меня, что ожидать. Только она не предупреждала.
Мы сзади наблюдали, как они приближаются к месту лорда-канцлера, все трое были в парламентских мантиях и диких парламентских головных уборах. Сирил должен был опуститься на колени перед лордом-канцлером и представить ему королевское предписание. Поскольку он был в инвалидной коляске, его от этой обязанности освободили, и лорд-канцлер сам встал со своего трона и забрал предписание. Герольдмейстер, еще бодрый мужчина, подскочил и протянул лорду-канцлеру жалованную грамоту Сирила. Чтец огласил содержание этих документов, и Сирил, скорее, «торжественно подтвердил», нежели дал клятву, принося присягу верности, а затем подписал свиток. Его не отправили на скамью, соответствующую его новому титулу, избавили от необходимости вставать с нее три раза, снимая всякий раз шляпу и кланяясь лорду-канцлеру. Лорд-канцлер сам снова встал с трона и пожал руку Сирилу. Какие приветственные слова он говорил, мы не расслышали. По палате пронесся ропот одобрения.
Затем процессия двинулась в обратном направлении, к выходу. И только тут я как следует разглядел Сирила. Голова его постоянно клонилась влево. Тремор был очень заметен. Выглядел он старее Мафусаила и куда слабее. Ухудшение было резким. Вся моя неприязнь к нему испарилась. Как это жестоко, думал я, пожаловать пожизненный титул человеку, чья жизнь практически закончилась, человеку уже на краю могилы.
Но нам был подарен еще один знаменательный момент — мы увидели знакомого Сирила перед тем, как он исчез из нашего поля зрения. Он чихнул, и от крыла носа к углу рта потянулась желто-зеленая сопля. Он поднял руку и рукавом парадного одеяния утер нос. Затем посмотрел на
