Живое свидетельство - Алан Ислер
Что до Рэли, то камера показывала нам человека, разрывавшегося от сознания того, что он теряет контроль над передачей, и в то же время понимавшего, что эта сцена обеспечит ему посмертную славу, что это — знаменательный момент в истории телевидения и, быть может, в истории искусства. Его можно было поставить рядом с тем моментом в беспощадном интервью Мартина Башира с принцессой Дианой в 1995 году. Он осторожно попробовал продолжить:
— А если не профессор Копс, то кто?
— Сопляк, что написал про Освальда Мосли[213] и Эньюрина Бивена[214], парень из Йоркшира, Фредерик Купер, так? Короче, он самый. Фред Копс/ Фред Купер. Ошибиться легко. Кто-то скажет, я сам виноват. Я что, знал? Ну да ладно. Меня и корите.
— Так вы изначально хотели пригласить Фредерика Купера писать вашу биографию?
— Ага. — Сирил снова подмигнул на камеру, и зрители снова засмеялись. — Купер — имя-то получше, чем Копс.
Стэн больше был не в силах сдерживаться. Он вскочил.
— Лжец! Лжец! Лжец! — заверещал он.
Судя по растопыренным скрюченным пальцам, он готов был вцепиться Сирилу в глотку. Но Рэли тоже поднялся и встал между ними.
— Джентльмены, джентльмены!
— У меня сохранилась переписка! — вопил Стэн. — Есть аудиопленки! Блокноты с моими записями! Он, блядь, лжец!
Тайнен[215], по легенде, грязно выругался несколько десятилетий назад, с тех пор ругаться на английском телевидении стало делом обычным, но никто раньше не ругался на программе «Сверстано» — кроме тех случаев, когда гость цитировал свое или чужое творение. Так что это было не столько infra dig[216], сколько неожиданно.
— Ооо-ох, — пронеслось по залу.
— Надеюсь, мы способны вести цивилизованный разговор, — примирительно сказал Рэли.
Сирил так и сидел с невинной улыбкой на лице.
Наверное, эта улыбка Стэна и доконала.
— Он лжец, подлый лжец! — кричал он. — Чего вы добиваетесь, Энтуисл? Что вы против меня имеете, скажите Христа ради!
— Профессор Копс, я… — начал Рэли.
— Христа ради, профессор Копс? Что вы имеете в виду? — почти ласково спросил Сирил.
— Идите вы все к черту!
Стэн на самом деле топнул ногой — об этом мы обычно читаем, но никак не рассчитываем увидеть воочию. Затем он круто развернулся и выбежал из студии.
Скандал. Затемнение. Двенадцать минут, отведенные на Сирила и Стэна, сократились до четырех. Алистер Рэли плавно перешел к следующему гостю, представив Тарика Шанаба, автора «Крикл-вуд, дом 9», романа о мигрантах, уже считавшегося серьезным претендентом на «Букера»; писатель получил на свою трепотню на восемь минут больше. Что ж, повезло.
* * *
Саския позвонила мне на следующий день из отеля. Она была в Лондоне со Стэном, он приехал ради интервью на Би-би-си, но в студию ее с собой не взял. Он считает, что от нее одни беды, сказала она. Что она приносит ему несчастье. По голосу чувствовалось, что она вот-вот заплачет. Он велел ей смотреть выступление по телевизору, в номере.
— Робин, ты видел?
— Он рядом?
— Нет.
— Да, видел. Это был перебор. Энтуисл, когда захочет, ведет себя как сволочь. Но Стэн зря так распсиховался. Попался в ловушку. И выставил себя дураком.
— Господи, ты на чьей стороне-то?
— Это я порекомендовал Стэна Энтуислу. Ты об этом знала?
— Вот молодец! Наконец решил рассказать!
— Очевидно, это была ошибка.
— Я его предупреждала. Сказала: «Ты никогда еще не писал о живых людях. Это требует других навыков, у тебя не будет времени ими овладеть». Это было еще до того, как я узнала, каким мерзавцем может быть Энтуисл. Но ты же знаешь Стэна. Он стал корчить из себя маститого ученого, мол, опытному исследователю все по плечу. Пара пустяков. И все такое. Конечно, главным искушением были деньги. Наконец-то хороший куш. Но на самом деле все было не для денег ради денег. В его сознании, сознании неуверенного в себе мальчика, деньги значили одно — успех! «Смотри, папа! Ты ведь и не думал, что я пробьюсь, да?» Он так и не сумел это преодолеть. Какая горькая ирония: преданный последователь Фрейда, а сам — воплощение расхожего клише из арсенала Адлера[217]: комплекс превосходства, маскирующий комплекс неполноценности. Он рычит как лев, но в глубине души считает себя червем.
Так что обсуждать договор было поручено мне. «Саския, загони этого гада в угол. Чтобы пошевелиться не мог. Смотреть может, а трогать — нет. Все права остаются за мной. Давай, Саския, действуй». И я действовала. Теперь, разумеется, я во всем и виновата. — Голос у нее задрожал. — Всё к чертям, всё…
— И где он сейчас?
— Господи, откуда я знаю! Наверное, где-нибудь над Атлантикой. Может, уже в аэропорту Кеннеди.
— Ты хочешь сказать, что он сбежал, бросив тебя здесь?
— Можно и так выразиться.
— Саския, нам надо поговорить. Не так, не по телефону. Где ты остановилась? Я за тобой заеду. Сходим поужинать.
— Не думаю, что это хорошая идея.
— Идея отличная! Скажи, где ты живешь.
Она сказала.
Саския была в темных очках, на щеке — синяк. Она все время пыталась от меня отвернуться.
— Он снова тебя бил? Вот подонок!
— Все не так страшно, как кажется. У меня синяки от любого прикосновения. А у него силы уже не те. Ну, после ранения. Правда, до этого он меня не бил.
Саския расплакалась. Я обнял ее, она, всхлипывая, прижалась ко мне.
Мы были в ее номере в «Годолфине» на Понт-стрит. Когда она немного успокоилась, я подвел ее к креслу, она села — крохотная фигурка, пытающаяся исчезнуть. Я снял с нее темные очки, она снова попыталась отвернуться. Я взял ее за подбородок и заставил посмотреть на меня. Ее левый глаз почти не открывался, веки и щеки бледные, опухшие.
— Не смотри на меня.
— Почему? Я люблю тебя, Саския.
Я в этом не силен. Я не пишу сентиментальных сцен, в своих романах я их избегаю. Но когда мы оказываемся в реальной жизни, в обстоятельствах, заставляющих нас думать, что мы герои романтической пьесы, или фильма, или романа, я подозреваю, мы начинаем подавать соответствующие реплики. И не то чтобы мы неискренни. Просто наши реплики написаны за нас.
Мы заказали ужин в номер. Выходить куда-нибудь было незачем.
— Саския, ты должна с ним расстаться, и ты это прекрасно понимаешь.
— Понимаю.
— Это надо сделать
