Сто мелодий из бутылки - Сания Шавалиева
– Ты давай здесь заканчивай, я пойду попробую вызвать такси. Какой тут у вас адрес?
– На деревню дедушке, – приторно улыбнулась Гульназ.
– Грубишь?
– Пропади ты пропадом!
Дядя Гена в сердцах махнул рукой, вышел на улицу.
Асе стало неуютно.
– Чего ты так на него взьелась?
– Всё из-за него. Из-за его денег.
– Не поняла.
– Знаешь, я в своей жизни хорошо порезвилась. А чё? По приколу замуж вышла. Вечером с работы пришла, мамка мне про принца давай заливать, чуть не захлебнулась в «кисельнобереговом» трёпе. Короче, пообещала ангела – ручки-лютики, ножкипрутики, голова в одуванчиках. Я готовилась, перед зеркалом глазки дрессировала. Чуть не окосела. Другого способа замуж выйти не видела. Родители, как старообрядцы, свирепы, только на работу пускали да за водой к колонке. А на швейке где ж принца найдёшь? А я к тому времени от вершков до корешков к замужеству уже созрела. Титьки – два бидона молока, ляжки в дверь не пролазят, истома пластает, аж кровать мокрая. Девки на работе свои ночные эпизоды пересказывают, у меня ноги судорогой сводит. Девкам жалуюсь, а они, хамло наглое, гогочут, лекарство предлагают: руку от локтя качают, в морду кулаком мне тычут. А тут и мать про сватов брешет. Ох, как я этому обрадовалась! Помню, отец ваш был в сером костюме, кирзовые сапоги блестят, словно не по земле шёл, а по воздуху плыл, мать в плиссированном платье, зелёной кофте, капронках, туфли лаковые. За спинами жених маячит. Ни черта не видать, только макушка пузырится. Я стыдливо глазки туплю, сама тупею. Выбору нет, мечтаю, чтобы этот взял. Зашли они в дом, Сашку напротив меня за стол посадили. Я ж, когда его увидела, вся задрожала, глазки загорелись. Не помню, чего говорили, спрашивали. То и это отвечала, а сама в небесах порхала, песни нежные слушала, какие-то невозможные картинки рисовала. Мамка прынцу-жениху пыталась угодить… чуть что, вскакивает: то хлеб тащит, то рюмочку наполняет. Мне тоже дали испробовать… понятно, проверяют, уговаривают, настаивают. Не-не-не. Отказываться стала. А они: давай, давай. Ну, раз просите, нате вам! Пригубила – чуть в обморок не грохнулась. Реально противно! Чёрт, куда всё делось?
Этих подробностей Ася не знала, помнила только, как мать при сватовстве всё время била мошкару. Противная, мелкая, кружила перед глазами, норовила залететь то в ухо, то в нос, от чего Ася вздрагивала и невольно ковырялась то в ухе, то в носу.
Откуда-то с улицы, издалека донёсся жалобный протяжный стон. Гульназ дёрнулась, замолчала.
– Что с тобой?
– Ноги. Ломит, сладу нет. Напои собаку, а то в такую жару сдохнет.
– Шарик, Шарик, – позвала Ася, придумывая на ходу имя горемыке. Может, Гульназ и говорила, как собаку зовут, но Ася не помнила.
Собака на Шарика откликнулась, жалостливо завизжала, вытянулась из-под полусгнившего сруба. На голове свежая рана. Глаза смотрели прямо, беспомощно, тоскливо. Чихнула. Видно, как пара чихов отозвалась болью в голове. Пытаясь утихомирить боль, раззявила пасть, на глазах выступили крупные капли слёз.
Наполнить миску водой было секундным делом, а вот что делать с раной? С замиранием сердца Ася заметила в шерсти запёкшиеся сгустки крови. Ася содрогнулась, потянулась, ещё не представляя, что будет делать дальше. Каким-то ужасом смерти пахнуло от этого беспомощного вонючего существа. Собака дотронуться не позволила, тихо пискнула, рванула, словно испугалась делиться той бесконечной пустотой мрака, которая окружила её удушающим пеклом.
– Тише, тише, дай посмотрю. Ну куда ты? Кто тебя так?
Собака стала отползать, отчаянно визжа и тщетно отыскивая оставленную ею нору. Мысль бросить собаку покоробила, но и возиться с ней тоже не хотелось. Можно смалодушничать и забыть о ране. Поплохело, когда представила, что придётся возиться с этой вонью и смрадом, хвост от фекалий уже превратился в трубочку. Но одно дело – мерзость от брезгливости, другое – чувство вины, что позволила погибнуть. Растерянно оглянулась, в поленнице заметила подоткнутую в щель мешковину. Попыталась вытащить, мешковина рассыпалась в труху, только и остались подшитые края. В сарае нашла клетчатую сумку, с которыми обычно ездят челноки. Тряхнула, вытряхнула, вывернула, подёргала ручки – вроде крепкая. Вверх дном накинула на собаку, как сеть на рыбу, подгребла края, перевернула, подняла за ручки. Обдало вонью. На мгновение в душу закрался страх, как бы не покалечить окончательно. Шарик лежал на дне сумки боком, смотрел без страха. Он был готов к любому событию, даже к этому клетчатому савану.
– Не надо бояться, – бормотала Ася от ужаса и брезгливо, на вытянутых руках тащила сумку в дом. – Сейчас я тебя отдам Гульназ, и она тебя спасёт, а мы поедем домой. Меня дома дети ждут, Руслан уже, наверное, потерял. Никак не могу дозвониться. Стыдно бояться. Ведь мы же ничего плохого не делаем. У меня отец на войне был, вот там надо бояться, а тут не надо.
Ася осторожно вытряхнула Шарика на пол. Он сделал усилие поднять голову.
– Гады! – отреагировала Гульназ на рану. – Собаку-то за что? – Сползла с табуретки на пол, за лапу подтащила к себе на подол, обняла. Она гладила Шарика по всей длине, от кровавой раны до грязного хвоста, а он лизал её тонкие красивые пальцы, умеющие танцевать красивые танцы. Пальцы – единственный оставшийся островок прекрасного в этом неблагополучном теле…
Она тихо вспоминала что-то, он нежно повизгивал, языком ловил её слёзы. Между ними происходило трогательное единение родных душ, которым здесь осталось немного – может, вместе и тронутся в неизведанный далёкий путь. Они сидели на полу, а Ася делала вид, что им сострадает. На самом деле ей хотелось домой, на свою кухню, где она бы сейчас испекла печенье из творога или треугольники с картошкой. Как они вкусно пахнут! Собака вытянула морду, словно уловила запах свежей выпечки, тихо тявкнула.
– Там, в шкафу поищи тряпки. – Гульназ убрала собаку с подола на пол. – Надо бы перевязать. Хотя всё равно подохнет, не сегодня, так завтра. Хорошая была собака, преданная, ласковая.
Собака, видимо почувствовав, что её уже похоронили, отчаянно взвизгнула, тихо заскулила.
– А! – махнула на неё Гульназ рукой. – Стони не стони, ничем я тебе не помогу.
Собака всё поняла, широко зевнула, уложила морду на вытянутые лапы. Взгляд у неё стал тёпло-мягким, медлительным, словно она пыталась запомнить последние минуты, чтобы
