В перспективе - Элизабет Джейн Говард
Она пошевелилась, когда он склонился над ней, выбросила руки вперед судорожным жестом, словно в попытке защититься, морщинки побежали по лбу со странной ритмичной быстротой ряби на воде под резким ветром, веки затрепетали, она проснулась с резким и горестным всхлипом и отшатнулась от него, как от слепящего света. Глядя на него, она заплакала, еще не успела проснуться толком, а слезы уже заструились неудержимо, и она приложила пальцы под глазами, чтобы прервать их поток, и, когда он опустился рядом на колени, у него мелькнула мысль, что она слабо и невнятно отрицает что-то, чего не следовало говорить или делать. Он услышал собственный голос, задающий ласковые и глупые вопросы, как детям или животным, – бессмысленные слова, ничего не значащие, попытка утешения – беспомощная, поскольку она не отвечала и казалась безутешной. Он заметил, как она окинула диким взглядом комнату в поисках пути к бегству, а затем снова уставилась на него, находящегося прямо перед ней.
Он поднялся и осторожно объяснил, как намерен поступить, но, когда нагнулся за ней, она сопротивлялась со слабым исступлением до тех пор, пока не оказалась у него на руках, и все время, пока он нес ее наверх, горько рыдала.
Положив ее на постель и закрыв дверь, он некоторое время смотрел на нее, потом сходил в их ванную за барбамилом, а когда вернулся с капсулами и стаканом воды, она лежала в той же позе, в какой он оставил ее, вытянув сжатые в кулаки руки по бокам, и плакала, но уже тише. Он предложил ей капсулы, она дважды нахмурилась и покачала головой; помог ей сесть и велел принять лекарство, и она с глубоким вздохом подчинилась.
Пока она пила, ей удалось отчасти взять себя в руки, и она попросила платок. Он принес его и услышал: «Прошу, не расспрашивай меня, не говори со мной». Он покачал головой, отдал ей платок и начал ее раздевать. Нашел ее ночную рубашку, надел ее через голову и начал выбирать шпильки из волос, пока не распустил их. Отводя волосы от лица – причем она казалась гораздо спокойнее, – он подумал, что теперь она ощущает такую потребность и поцеловал ее в лоб, но она с негромким скорбным возгласом увернулась. Лучше довериться лекарству и дать ей опомниться, подумал он; горькие звуки смолкли; но что я или кто-нибудь другой сделал ей? Никогда не видел ее настолько сломленной, это не укладывается ни в какие рамки всего, что я о ней знаю. Истерика… но ведь чтобы досконально уяснить причины чьей-нибудь истерики, надо быть истеричным самому. Он продолжал размеренно гладить ее по голове. Чувствовалось, что она скоро уснет: она притихла и закрыла глаза. Но, едва он потянулся, чтобы погасить лампу, она прошептала:
– Конрад… при мне нет часов.
– А тебе они нужны?
Она кивнула.
– Они внизу?
После паузы она с расстановкой выговорила:
– Я оставила их в камине. Так возненавидела время.
Он нашел часы в углу камина, куда она, должно быть, швырнула их, потому что стекло разбилось, прелестная эмаль на задней крышке потрескалась. Он вынул осколки стекла и принес часы ей.
– Сломались?
– Они не ходят, но ты лучше надень их. – Он застегнул цепочку у нее на шее, и, когда после бесконечно признательного и спокойного взгляда, обращенного на него, ее глаза закрылись, словно тяжелые книги, добавил: – Не думаю, что они непоправимо сломаны. Во всяком случае, я постараюсь починить их.
– Ты уж постарайся, – удовлетворенно пробормотала она.
– Да, – ответил он, – я постараюсь.
10
– В чем дело?
– Ни в чем. – Она продолжала старательно поправлять принесенные им цветы, изображая неестественное усердие и сосредоточенность.
– Отвечать так, моя дражайшая Имоджен, – значит просто тянуть время.
Она взглянула на него поверх роз строптиво и враждебно.
– Я часто слышу это от тебя.
– А ты не прекращаешь расспросы, потому что в самом деле хочешь знать.
Она вытянула розу из вазы и сломала стебель.
– Тебе и без лишних слов должно быть ясно.
– Все из-за того, что я не могу остаться на ужин? – Он знал, что в этом дело, но слишком устал, чтобы спорить.
– Из-за того, что ты не останешься. Нет, даже не так: потому что ты не хочешь остаться. Ты говоришь, что, если останешься, твоей жене будет одиноко, а если не останешься, будет одиноко мне.
– Тебе придется с этим смириться. Я предупредил тебя по телефону еще утром.
– Помню. Я и мирюсь… стараюсь смириться, – поправилась она, – но не возражать не могу.
– Это же всего один вечер, и потом, сейчас я здесь.
– В смысле я так мало вижу тебя, что должна извлекать из этой малости всю пользу?
Сколько же это будет продолжаться, думал он; все, что мы говорим, точнее, я говорю кому-нибудь из них; вереницы слов, дни, недели… той или этой…
Она смела обломки стеблей со стола в корзину для бумаг.
– Склонив колена, славить Бога, злодеевой любовью пресыщаясь? – Она пыталась подыграть ему и невесело улыбалась.
– Откуда ты это взяла?
– Из «Укрощения строптивой» и из собственной головы.
– Вот оно что! Значит, ты строптивица, а я – злодей?
– Бедный Конрад. У тебя ужасно усталый вид. – Она убежала за стаканами. Как же мало женщин, способных грациозно бегать по комнатам, подумал он. Если повезет, через минуту все у нас наладится.
Она принесла ему выпить, подтащила поближе свою желтую подушку, и они сидели в отрешенном, но дружеском молчании, пока она не сказала:
– Пожалуй, на самом деле я хотела сказать, что ты пытаешься не быть злодеем, а я – не быть строптивой. – И она, озабоченно взглянув на него, добавила: – Извини, если у меня не выходит.
Он обезоруженно рассмеялся и поцеловал ее, и она обвив его руками за шею, прильнула к нему, не говоря ни слова и не ответив на поцелуй.
– Если ты так настроена, мне надо куда-нибудь девать свой стакан.
Но она снова ускользнула от него на пол и торопливо спросила:
– Долго так будет?
– Наша влюбленность?
– Нет, твое волнение за нее. Она очень несчастна из-за отца?
– Очень, и не только из-за отца.
– Долго так будет? – повторила она.
– Не знаю, милая. Когда буду знать – скажу.
Она посидела минуту молча, перебирая бахрому подушки,
