В перспективе - Элизабет Джейн Говард

же они требуют его? Почему его жена не в состоянии довольствоваться его детьми, их домом, уверенностью, что он не скомпрометирует ее в обществе, и пониманием, что, если она не станет горячиться, они состарятся вместе? А Имоджен… почему бы ей не удовлетвориться его желанием, более экзотическими развлечениями и эпизодическими, но сравнительно регулярными знаками внимания? Конечно, кого-нибудь из них или их обеих можно убедить смириться с их участью, но, как он осознал, лишь за счет тех достоинств, благодаря которым они были тем или иным образом желанными. По природе они не склонны к промискуитету, значит, любая попытка навязать им промискуитет неизбежно приведет к катастрофе. С другой стороны, он едва ли вправе ждать от жены воздержания на неопределенный период (он вспомнил Марсель, ее страдания предыдущей ночью и начал понимать, в чем дело)… но не мог он рассчитывать и на то, что на жизни юного и прелестного создания, созданного для любви, никак не отразится его частичное возвращение. Она повзрослеет, она найдет какое-нибудь менее благовидное объяснение своим истинным потребностям. Станет, неизбежно станет до некоторой степени капризной и требовательной, скрытной и раздражительной, как наверняка и его жена, которой наскучит их взаимный обман, и обе поймут, что нет унижения полнее, чем быть недостаточно хорошей. Если такой и будет продолжаться их жизнь, значительно возрастет вероятность, что Имоджен ему изменит. С некоторым потрясением он осознал, что даже думать об этом невыносимо. «Я не жду от тебя понимания этой ревности», – сказала она, и тут он вспомнил, какие чувства испытывал к жене в ту ночь, когда умер ее отец. Тогда, как он полагал, он тоже ощутил ревность некоторого рода, хотя казалось странно и довольно неприятно ревновать того, кого не хочешь. Неужели он в то время хотел их обеих и нуждался в них, и просто цельность их натуры сделала ситуацию настолько изматывающей? До того момента он не понимал, насколько они похожи: Имоджен обладала потенциалом его жены, его жена прежде была Имоджен. Его разум дал трещину под грузом этого открытия, ясность ума уступила место дымке воспоминаний… о его жене, когда он впервые увидел ее – такую прелестную, юную, такую отчаявшуюся в жизни…

Прежде чем он заговорил с ней, прежде чем даже узнал ее имя, ему захотелось взять на себя ответственность за ее покой и радость; он понял, что ее отчаяние обладает глубокой притягательностью для него (в нем не было и следа вторичного застарелого свойства, которое он обычно ассоциировал с этим словом), и он не сомневался в успехе по той простой (и, как он подумал сейчас, поразительной) причине, что никогда и никого не хотел так сильно. Он добивался ее, невзирая на ее равнодушие, на ее почти дикарскую застенчивость, на ее бесчисленные непредсказуемые страхи, ее скрытно предвзятый ум, – она преуспела, как он обнаружил, скрывая от своих родных и душу, и разум – от родных, которые сводили для нее на нет ее красоту, неизменно отрицая ее, так что, когда он впервые сказал ей, что она красива, она бешено накинулась на него, крича, что знает, как она выглядит, – ему незачем на нее глазеть. Когда же в результате его настойчивости и щедрости его воображения она наконец согласилась выйти за него, он немедленно увез ее из семьи – он помнил, как остановил машину, кинулся в аптеку и вернулся с зубной щеткой, которую бросил ей на колени со словами «для твоей новой жизни». Таким было начало. Это случилось много лет назад, и теперь ему не хотелось припоминать вехи, отмечавшие для них спад.

У Имоджен, однако, не было проблем в виде сугубо деструктивной семьи и той, другой невзгоды (сейчас он старался о ней не думать); стало быть, она, уж конечно, не настолько уязвима? Но он знал, что скорее всего ранит ее так же, как ранили его жену все остальные, как, наверное, ранил ее теперь он сам. Я просто выбрал для этой ситуации персонажей с неподходящими характерами, думал он, или по крайней мере один неподходящий персонаж, а когда выбирал других, никакой ситуации не было, потому что меня это ничуть не заботило. Но, чтобы успешно справиться с ней, с моей стороны понадобится столько забот, что больше я буду не годен ни на что, и я бы многое отдал, лишь бы от нее отделаться. Он начал представлять себя уже отделавшимся – вдали от них обеих, не обремененного ответственностью и одинокого, – но далеко не продвинулся, прекрасно зная, что, оставшись один, примется искать очередную ответственность, еще одну Имоджен, еще одну жену. Когда досконально знаешь себя, размышлял он, действовать вообще невозможно: все происходящее напоминает шахматный турнир при полном отсутствии противников. Но так, конечно, никогда не бывает: больше похоже на то, как видишь все детали пазла, а совместить их удается лишь после некоего события, когда это уже не важно.

Как бы я ни поступил, потом им придется оставить меня в покое, думал он: на некоторое время, если они готовы, если смогут. Но, само собой, сделать это придется лишь одной из них, а я уже ранил их чувства и подрывал их уверенность слишком долго, чтобы ожидать значительных проблесков интуиции от той или другой. Они поймут, в чем дело, и заведут об этом разговор или будут молчать, потому что не поймут, – нет, молчать они не станут, а я вовсе не уверен, что выдержу то, что скажет кто-нибудь из них. Я так ничего и не решил, спохватился он, борясь с гадливостью, – ничего, кроме того, что невыносимо так ничего и не решить. Для этого я здесь и сижу – чтобы принять решения, а потом следовать им до самого конца жизни.

Есть ему больше не хотелось. Он спросил счет и один шиллинг. Когда официант положил монету на стол, он сказал:

– Нет, подбросьте его для меня.

Киприот с удовольствием улыбнулся, подбросил шиллинг и прихлопнул его ладонью на столе жестом молниеносным и педантичным, словно заставлял умолкнуть барабан.

– Что там?

– Орел, сэр.

Ему отчаянно хотелось, чтобы выпал орел, но теперь, когда он выпал, это показалось совершенно неправильным.

– Подбросьте еще раз. До двух повторов.

– Опять орел.

Он ощутил, как всплеск ужаса разошелся у него в мозгу веером, и резко спросил:

– Вы жульничаете?

– Нет, сэр! Делаю поправку на гравитацию.

– Сделайте еще раз.

– Третий орел.

– Благодарю. – Он подписал счет и поднялся. У него тряслись ноги.

Киприот не уходил, желая закончить игру – и получить монету.

– Никаких сомнений, одно и то же каждый раз, сэр, –