В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Могу сегодня сама поставить ее.
– Не беспокойся.
Однообразие нервозности, думал он, пока медленно брел наверх. Дороти оставила в гостиной сэндвичи.
– Не хочешь?
– Отчего же? – Она откусила сэндвич так, словно он был начинен песком.
– Уедешь теперь к детям? – спросил он.
– Видимо, да, а надо?
– Разве это не замечательно?
Она отложила сэндвич на тарелку.
– Если ты хочешь, чтобы я уехала.
– Я не против как твоего отъезда, так и… – он начал и осекся, когда она перебила:
– Знаю.
Стало тихо. Потом она сказала:
– У них все равно учеба начинается уже через неделю.
Лучше бы нам поговорить, устало подумал он, – как-нибудь выговориться, обычно женщины отзываются на такие методы, даже если их результаты заметнее меняют баланс не в ту сторону, в которую они ожидали. Возможно, нам следовало бы позвать сюда и Имоджен и во всем разобраться досконально, но Имоджен не поймет ее: она ничего не усмотрит в наших отношениях. Наверное, потому, что они, похоже, всецело составлены из воспоминаний средней давности: когда нельзя сделать вид, что не помнишь, но нельзя и притвориться, что помнишь отчетливо.
– Тебе не кажется, что нам стоило бы попытаться поговорить?
Она сидела, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, и теперь, не делая других движений, открыла глаза и отозвалась:
– Нет, мне так не кажется, Конрад. В настоящий момент в разговорах от меня будет мало толку. Сейчас мне нет дела вообще почти ни до чего.
Когда давнее воспоминание тихонько угасло, он спросил:
– Знаешь, что было первым, что ты мне сказала?
– Не помню. Странно, что помнишь ты. – Но она не стала выяснять обстоятельства своего безразличия.
– Возможно, равнодушие только на пользу разговорам такого рода.
– Для мужчин. Не для женщин. Когда женщины равнодушны, они совершенно бесполезны для чего угодно.
Он смотрел, как она раскинулась в кресле: ее ступни и кисти лежали, элегантные и бесполезные, сама поза была воплощением равнодушия, как будто она уже закончила все, что было в ее жизни, и теперь вообразить не могла, почему она еще не мертва. Раньше меня завораживало ее равнодушие, думал он, но тогда в нем не было этого нового свойства – она просто лежала в ожидании чего-нибудь, а я с восторгом выяснял для нее, чего она ждет. Теперь же она выглядит разочарованной; надо было мне как следует подумать, прежде чем влюбляться в нее, и никто из нас, похоже, не настолько заинтересован, чтобы предпринимать деликатные и осторожные усилия, которые требуются от нас обоих. Но так больше продолжаться не может…
Она выпрямилась в кресле.
– Вероятно, в Кент я уеду еще до выходных. Но ты в любом случае строй планы с тем расчетом, что я уеду. Ты ведь это хотел узнать, да? Но в постель я пока не ложусь. У меня еще осталось множество писем.
Он опустошил свой стакан.
– Не сиди всю ночь. – И он поднялся, ощущая странную неловкость.
– Не буду. Мне станет гораздо легче, когда я развяжусь с письмами. – Она уловила его неловкость, но не сумела даже сделать из нее последнюю каплю. И одарила его неубедительной светской улыбкой, полагая, что после нее он покинет комнату.
– Если сможешь, сейчас не думай ни о чем, – сказал он, и она ответила с молниеносной ясностью:
– Порой мне кажется, что мы лишь воображаем себе нашу способность думать.
Она не умерла, мысленно отметил он, – просто в сильном шоке; она как-нибудь оправится и снова придет в себя, но что, черт возьми, делать мне?
Он сбросил одежду, чтобы немедленно спастись бегством в объятиях сна, но сны посещали его один за другим, и он просыпался, весь мокрый от ускользающего страха, чтобы уснуть и снова увидеть сон о той же неопределенной тревоге и скорби. Когда наконец он взглянул на часы, был пятый час, и она до сих пор не поднялась в спальню. Он был взвинчен до такой степени, что ее отсутствие тревожило его. Весь вечер он с ужасом ждал завершения дня, проведенного ими вместе, но теперь, в этот час, неизвестность достигла масштабов почти осязаемой тревоги, когда он знал, что обязательно должен выяснить, где она.
Она лежала, свернувшись клубком, на одном конце дивана. Лампа возле ее письменного стола почти не освещала комнату. Она была в пальто и сжимала в руке платок. Ее лицо, тронутое тенью и расчерченное слезами, высохшими на нем, имело лишь цвета тени и света и сохраняло полную неподвижность, а положение головы, опирающейся на внешний угол дивана, казалось неестественным для такого покоя. Стоя над ней, он вспоминал, как в прошлый раз застал ее спящей и какой далекой и безупречно прекрасной она выглядела – этот образ возник и поблек, столкнувшись с нынешней реальностью. Теперь она не была красивой, для него она не имела внешности, он ощущал лишь путаницу нежных воспоминаний – о тех временах, когда она была уязвима: напугана, или больна, или устала, или грустила, – о временах, думая о которых впоследствии, он гадал, что бы она делала без него, если бы он не успокаивал ее ощущением безопасности, не избавлял от слез, не окружал вниманием. Платой за поддержание их брака в условиях столь высокого напряжения реальности и любви были случайные измены, в которых он время от времени нуждался для удовлетворения той своей стороны, которая требовала не взаимной, а личной выгоды – потребность получать, почти ничего не давая взамен и подкрепляя тщеславие: общая для всех мужчин и слишком часто восполняемая катастрофически для их жен или сублимирующаяся в их работе. «Тому, что ты делаешь ежедневно, надлежит лучше быть сделанным, – однажды сказал ему отец, отговаривая против того, что он, Конрад, поспешил изложить ему в качестве пятилетнего плана, – следовательно, будь осторожен с рутиной: применяй ее лишь в той степени, в какой способен ее соблюдать. Позволь своим второстепенным поступкам быть столь же произвольными, как своим ошибкам – разнообразными. Не примыкай к тем несносным людям, которые хранят верность своим ограничениям». Его отец был единственным мужчиной, с которым он ощущал хоть какую-то близость. Ему вспомнилось, как, когда его отец умер, старый, обедневший и невозмутимый, он расплакался не на шутку – «я провел черту между жизнью и смертью: я был попрыгуньей-стрекозой!» – обратился к жене, ничего не видя перед собой. А теперь, когда умер ее отец, она
