Комод с цветными ящиками - Оливия Руис
Дома еще куда ни шло, но школа, mi amor[31]… Как объяснить тебе, что чувствуешь, когда приходишь в школу, где все говорят на языке, которого ты не знаешь? Ты все равно что пьяный или даже глухонемой. Так я себе это представляю. Но язык недолго оставался для нас барьером, хотя на переменах мы говорили только по-испански. Большинство французских детей получили от родителей строгий наказ не приближаться к нам – вонь, вши, грязь и все такое. Уж поверь, гигиена у нас была безупречная, и никаких вшей, никогда. Волосы черные, как эбеновое дерево, толстые, как веревка, – все знают: вши это не любят, в таких волосах они просто не заводятся.
Нам с сестрами нравилось причесываться, выстроившись друг за другом. Леонора расчесывала меня, я – Кармен. Однажды я призналась Мадрине, что в такие моменты мне кажется, что у меня снова есть мама – все из-за этого одновременно заботливого и грубоватого движения, с каким расческа скользит, то и дело застревая в спутанных волосах. На следующий день Мадрина пришла к нам и, как будто так всегда и было, примкнула к нашему утреннему ритуалу. Встала позади Леоноры, как недостающий вагончик, и стала расчесывать ее волосы. Мы были как банда Далтонов[32].
Мадрина знала. Она знала все. Знала, что Леоноре тоже нужно снова почувствовать это. Питаться воспоминаниями, которые оживают от одного жеста, движения, прикосновения.
Я обожала говорить по-французски. Я словно становилась другим человеком, когда мне это удавалось, но возможностей было немного. Иногда я ходила за покупками на крытый рынок. Там было немного дороже, чем на обычном, но, когда я, с идеальным французским произношением, заказывала гренадин, а мне отвечали, не замечая, что я иностранка, – это было словно глоток свежего воздуха. Я делала следующий шаг – завязывала разговор, чтобы посмотреть, как долго продлится моя игра. Я чувствовала себя такой свободной. Я была такой же, как они. Ко мне больше не относились ни с предубеждением, ни с отторжением. Небо раскрывалось, показывая мне прекрасное будущее. Но сколько бы я ни старалась, я оставалась изгоем, испанкой, которая приехала к ним сюда вместе с четырьмястами тысячами своих братьев и сестер. Ничего великого со мной не могло произойти. В лучшем случае мне удалось бы сохранить свою жизнь. А я хотела быть частью народа. Народа, перед которым мне не было бы стыдно и который не стыдился бы меня.
Еще был Андре, французский мальчик, мой ровесник, который из кожи вон лез, чтобы я улыбнулась. Он жил в доме напротив нашего. Он шил как бог – в то время для мужчины это было редкостью – и все время проводил у нас, глядя, как работают женщины, и помогая им. Он подсовывал мне французские газеты под дверь, а бывало, и рудуду – настоящую ракушку с застывшей карамелью внутри. Иногда даже перевязанную ленточкой. Хотя лент у нас в доме было предостаточно. Он прибегал, стоило мне позвать его из окна, и говорил со мной только по-французски, возможно, потому, что мать ругала его на чем свет стоит, если он, стараясь мне угодить, говорил по-испански. Мне нравилось говорить с ним об Испании на французском. Мое место в мире обретало новый смысл. Я больше не была той, которая явилась ниоткуда. Я была отсюда и оттуда. И Андре это не казалось ни недостатком, ни чем-то ненормальным.
Мне нравилось дурачиться и веселить его, ведь он был таким серьезным. Но когда он забывал о своей серьезности, то становился удивительно обаятельным. Правда, случалось это редко. Я уже тогда чувствовала ужасную потребность все контролировать, и Андре тоже уже начал воздвигать вокруг себя крепостные стены. Он больше смотрел, чем говорил, болтал, откровенничал. Но, чувствуя на себе мой взгляд, он словно терял власть над собой. А вот я – нет. Он мне нравился, но мои мечты были слишком грандиозными, чтобы в них нашлось место для него. Это исключало любую двусмысленность в наших отношениях, несмотря на то что щеки Андре заливались краской, когда мы случайно касались друг друга.
Мадрина уважала его за трудолюбие. Видит бог, нужно было очень постараться, чтобы заслужить ее одобрение. С неуклюжей прямотой, которая так нас смущала, она шутила о том, сколько Андре должен будет ей заплатить, если через несколько лет захочет забрать меня себе. Да, Мадрина все оценивала деньгами. Даже то, что ей не принадлежало. Из окна нашей комнаты я часто слышала ее разговоры. К ней приходили самые разные люди – рабочие, проститутки, старухи, подростки, – и с каждого из них она пыталась что-нибудь получить. Мадрина оказалась на своем месте не случайно: руки у нее были загребущие. Но если вам удавалось добраться до ее сердца…
Прошло несколько месяцев, прежде чем она увидела, какие мы умелые маленькие рукодельницы, и мы стали получать первые знаки ее любви и доверия. Бархатная перчатка на этой железной руке появилась нескоро. Эта женщина была полна противоречий – воинственная, грубая и резкая, стремительная, беспощадная, однако в каждом ее поступке чувствовались уважение, доброта и поддержка, которые она готова была тебе дать. Она была прямолинейной, но в то же время загадочной, и виртуозно управляла своим маленьким королевством. У нее было четыре кота, попугай – то есть какая-то яркая говорящая птица – и босерон[33]. Этот зоопарк занимал просторные двадцать пять квадратных метров, которыми счастливица Мадрина распоряжалась одна. Никому из жильцов она не позволяла пропускать прием пищи. Это было железное правило. Я удивлялась почему. Разве пропущенный обед мог кому-нибудь помешать до вечера сидеть над шитьем?
Мадрина считала послеобеденный отдых полезным, поэтому работа возобновлялась только в половине третьего.
Она заботилась о том, чтобы мы хорошо спали, и беспокоилась, что Леонора почти не выходит из дома, полностью посвятив себя роли матери, которую она решила нам заменить. Мадрина так переживала, что сделала все возможное, чтобы Леонора познакомилась с мальчиком из семьи Гарре, которые жили на третьем этаже. Он был добр к нам с Кармен с самого нашего приезда. Перед домом он рисовал для нас мелом классики с цифрами, похожими на животных. Он угощал нас яблоками и научил делать плащ или платье принцессы из рыболовной сети. Но Леонора все время сидела наверху и штопала, и Мадрине пришлось пойти на хитрость, чтобы устроить их встречу:
– Роберто, у меня сегодня ноги тяжелые, как телеграфные столбы. Отнеси это, пожалуйста, на шестой этаж, направо, и не возвращайся, пока та девушка, Леонора, не даст тебе список того, что нужно купить на рынке по талонам. И пока будет составлять, пусть сварит тебе кофе! ¡Anda![34]
Они спустились, смущенные, через пятнадцать неловких минут, с розовыми щеками, блестящими глазами и с восхитительной и трогательной улыбкой, которая появляется на лицах тех, в чьем сердце внезапно пробудилась любовь. Они часами разговаривали, стоя под нашей дверью,
