Комод с цветными ящиками - Оливия Руис
Поезд не дошел до Нарбонны. Нас высадили в Жироне[12], дальше мы шли пешком. Нам пришлось уступить свои места солдатам, которые ехали на облаву в приграничные деревни. Республиканских активистов, пытавшихся покинуть страну, выслеживали, выдавали за деньги, бросали в тюрьму. А потом, когда тюрьмы переполнились и понадобилось место для новых заключенных…
Тогда я еще не понимала всего этого. Как только Леонора заметила, что мы с Кармен начинаем пугаться, она напомнила нам, что все это временно, хорошие республиканцы скоро прогонят злых франкистов. Хорошие парни всегда побеждают… И оп-ля, проблема решена: «Tranquilo nenas[13], хороших снов». – «Ну, если все уже почти закончилось, ладно… спокойной ночи». Так легко уезжать, если не знаешь, что, возможно, никогда не вернешься.
* * *
Какое чувство свободы было в самом начале! В каком восторге были мы с Кармен! Столько солнца – казалось, в феврале наступило лето. Мы открывали для себя новый мир, сотни наших ровесников бежали вместе с нами через Пиренеи. Конечно, для Леоноры все было иначе. Она была сосредоточена, она знала, что нас ждет, или предвидела. Другие тоже. То, что говорили нам родители, никак не вязалось с тревогой на лицах взрослых, которых мы видели во время нашего путешествия, и я начала задумываться.
Когда половина пути осталась позади, наше с Кармен возбуждение заметно уменьшилось. Холод становился все ощутимее, усталость давила все сильнее, от ботинок отваливались подошвы. Гул людей, идущих друг за другом, плач младенцев и сдавленные причитания разносились по склонам горы.
В Лё-Булу[14] мужчин отделили от женщин и детей. Расставание с Хайме было ужасным. Беременная Анхелита рыдала от горя. Мы крепко обнимали ее, пытаясь успокоить, но все было напрасно. Кармен тоже плакала, сама не зная почему. Семьи вокруг нас разрывались на части, люди расставались, обливаясь слезами, не чувствуя укусов ледяного ветра, потому что боль в их сердцах была гораздо сильнее.
На границе всем сделали какие-то уколы. Никто не спрашивал зачем – от холода и голода нас всех охватило бесчувствие. Мы так и не узнали, что это было. Мы с сестрами оказались далеко не в худшем положении: мама положила в чемодан толстые шерстяные свитера и по паре новых ботинок для каждой из нас. Но тревога перед неизвестностью росла, особенно теперь, когда с нами не было нашего единственного мужчины. Если мы скоро вернемся домой, почему все в нашей группе так напуганы и печальны? Точнее было бы сказать – в нашем стаде, потому что и французские, и испанские власти обращались с нами как со скотом.
Мы прошли сто пятьдесят километров, за это время волонтеры Красного Креста дважды привозили нам воду и немного еды. В Лё-Булу одна старушка дала Кармен маленькую коробочку с mantecados[15] и dedos de bruja[16]. Так странно: печенье было очень похоже на то, что пекла моя Абуэла – за несколько месяцев до того, как умерла от рака желудка. Когда маму спрашивали, от чего умерла Абуэла, она, сдерживая ярость, отвечала: «Моя мать не смогла пережить того, что ее народ позволил негодяям захватить нашу землю». Вот так.
Эти слова многих напугали, никто ведь не думал, что от такого можно умереть. Вон оно что, наша старушка умерла из-за своих убеждений, а вовсе не от того, что постепенно захватывает все больше места и побеждает, как бы ты ни сопротивлялся, – совсем как этот malparido[17] Каудильо[18].
Блеск коробки с печеньем отражался в повеселевших глазах моей младшей сестры. Так трогательно было видеть это посреди всего того отчаяния, что нас окружало. Мы с Леонорой понимающе улыбнулись друг другу – в первый и последний раз за время нашего пути. Она не хотела, чтобы я видела ее страх, а я не хотела признавать ее власть. В конце концов, она не была моей матерью. Кармен сначала не хотела делиться. Это ведь ей подарили. И неважно, хотели мы есть или нет, рассчитывать на ее печенье нам не приходилось. Она и сама не сразу набросилась на свое сокровище, несмотря на то что в животе у нее урчало от голода. Мы были в пути уже два дня, и бутерброды, которые дала нам мама, давно закончились, как и печенье от Красного Креста.
Но, пройдя сто пятьдесят километров, мы стали старше на несколько лет, и Кармен сама решила разделить свою добычу поровну. Мы с Леонорой настаивали, чтобы она оставила себе побольше, повторяя мамины слова о том, что она еще растет, и уверяли, что нам не так уж хочется есть. Но она не послушалась. Еще два месяца назад я бы без всяких угрызений совести схватила Кармен за руку, чтобы отобрать у нее печенье, а она с невероятной изобретательностью прятала бы его от сестры-обжоры. Но не теперь…
В нашей группе было человек сто, рядом с нами текла настоящая человеческая река – словно тысячи муравьев, храбрых и уязвимых, измученных холодом и тяжестью поклажи, но полных решимости.
В Аржелес[19] мы прибыли ночью. Какой же тогда был свинячий холод! То есть собачий! Простите… Я не очень понимала, почему огромный, огороженный колючей проволокой загон на берегу называется лагерем. Я-то, когда в Сербере[20] впервые услышала слово «лагерь», представила себе что-то вроде гигантского кемпинга. Но это огромное песчаное пространство больше напоминало место, где люди дожидаются смерти: около пятидесяти разбросанных по берегу бараков, шатких, как соломенный домик самого ленивого поросенка, несколько уличных жаровен и обступившие их призрачные фигуры. Там почти ничего не было – только тела, истрепанные ветром, измученные голодом, только души, истерзанные воспоминаниями и потерями.
Нас встретили четыре медсестры с охапками мешков из джута в руках. Эти женщины были добрыми и заботливыми и пытались помочь, несмотря на огромный наплыв людей. Как тепло нам стало от их внезапной доброты после долгого пути, на протяжении которого с нами обращались как с побежденными! Возможно, именно в этот момент и родилось призвание Леоноры. Каждая семья получила два одеяла, буханку хлеба и маленькую канистру с водой, почти превратившейся в лед. Нас разместили в бараке, где на полу уже лежало человек тридцать, таких же измученных, как и мы. Те француженки были добрыми. Мы чувствовали это, хотя не понимали ни слова. Мы заняли место рядом с беременной женщиной, живот у нее был еще больше, чем у Анхелиты. Они прижались друг к другу, а я улеглась под боком у Анхелиты и гладила ее живот, чтобы успокоить малыша. Их животы были похожи на два яйца динозавра в гнезде из тряпок. Леонора разрезала хлеб на четыре части, никто из нас даже не подумал оставить хоть что-то про запас. Кармен заснула, не доев. Крыша над головой – пусть и грозившая вот-вот сорваться и улететь, пусть под ней и пахло грязными людьми, изнуренными долгой дорогой, – успокоила ее.
Всю ночь мне снилась мамина fideuá[21]. Я чувствовала во рту el socarrat[22]. Знаешь, ту поджаристую корочку, которая остается на дне кастрюли, полной риса для паэльи или лапши для фидеуа. Хрустящую, пропитанную соками. Очень вкусную. Я так боролась с чувством голода, пока была в сознании, что оно стало настигать меня во сне. Просыпаться после такого было еще тяжелее.
Я открыла глаза с первыми лучами солнца. Дома мы обычно запирались от этой палящей громадины, скрывались, пережидая самые знойные часы, когда ее яростный жар угрожал нашей коже. И вот
