Черный снег - Пол Линч
Ладонь Эскры взлетела ко рту, она шагнула вперед, притронулась к Барнабасу. Ты в порядке, любимый?
Ага. В порядке. Все клятая лошадь виновата. Пуганулась, вот как есть.
Он вернулся к разгрузке камней, а она постояла с минуту, наблюдая, а затем голос ее возвысился от беспокойства. Что же стряслось? спросила она. И что с лошадью? Где она?
Барнабас не ответил, и она потянула его за спину рубашки, и он обернулся к ней, мертвоглазый, прижимая к груди длинный плоский камень.
Успокойся, Эскра, сказал Макдейд. Лошадь у меня. Я ее устроил в сарае, чтоб оправлялась.
Глаза у Эскры широко раскрылись в темноте, она сгребла в кулак подол юбки и резко сорвалась с места, бросилась бегом по дороге, окликая Билли, чтобы шел за ней.
Мальчишка проворный призрак, мелькнувший мимо, во мраке зримый наполовину. Слился с безлунным небом, деревьями и полями, все стало единым темным веществом. Когда она добралась до очерка Макдейдова дома, Билли уже почти возвратил себе цельность, стоял с лошадью посреди дороги, оба едва различимы против обсидиана неба.
Она была в сарае, сказал он. Я ее вывел.
В этой суматохе я даже не подумала взять лампу, сказала она.
Погодь. Я зайду к Питеру и принесу.
Он вернулся с неверною лампой, та не желала гореть ярче. Билли поднес ее поближе к лошади. Эскра приблизилась к животному и начала ощупывать, медленно и долго разглаживая бока, разминая мышцы, и лошадь вздрогнула, когда рука Эскры коснулась задней ноги. Эскра замерла, в тишине слышалось лишь сопенье лошади – и ее собственное дыхание в сосредоточенности. Больше никаких явных повреждений она не заметила, только боль, выдавшую себя хромотой, когда они повели животное вперед.
Она хромает, ну, сказал Билли.
Ушиблась и напугана, но цела, и это хорошо.
Она повела лошадь медленным шагом к дому, нашептывая ей в ухо голосовые поцелуи.
К старым домам в горах Барнабас вернулся с Питером Макдейдом и его мулом через два дня. Животное стояло приземисто и неподвижно под искрившимся бриллиантовым солнцем, что вытягивало тени мужчин в качкие очерки. Камень за камнем они отзывали права на землю у двух этих покинутых домов голода, на ту землю, что давно позволила руке природы взяться за дело со всей ее разрушительной неумолимостью. То, что осталось от стен, рухнуло, и они принялись загружать телегу, работая согласованно, руки и лица белели от пыли. Прервались попить воды и пожевать старых яблок, Барнабас забросил огрызок в болото и с любопытством наблюдал, как Макдейд сжевал свой до конца, вместе с косточками и черенком. Под вечер Барнабас увидел, как Макдейд вдруг скрючился странно, а затем лег в мох.
Что с тобой, Питер? спросил Барнабас.
Спину прихватило. Блядство.
Это все цианид в тех яблоках. Вот в чем дело.
Макдейд лежал, напрягшись, вытянув руки вдоль тела, лежал, вперяясь в облака, угадывая в их очертаниях знакомые образы, собак, кошек, лица людей, даже предметы мебели, в одном высоком протяжном облаке увидел очерк старого материного буфета.
В последний раз, когда так прихватило, я был на дальнем краю моих полей. Лило страсть и ужас как. Пришлось лечь на спину и от дождя пальто на голову. Лежал там, как полудохлый зверь.
Он попытался рассмеяться над собою, но от боли перестал. Ах ты ж нахер, сказал он.
Вынеся последний камень, какой мог бы пригодиться, Барнабас сделал долгий глоток из бутылки. Мгновенье постоял неподвижно, глядя на разрушенные дома, словно не мог поверить глазам своим. Протянул руку Макдейду, помогая подняться, и тот поднялся, словно покойник. Медленно выгнул спину. Как думаешь, хватит тебе? спросил он.
Я вел грубый подсчет, ответил Барнабас.
Макдейд медленно подошел к телеге, держась за поясницу, и принялся толкать камни там и сям, проверяя, прочно ли сложены. Затем снова встал на моховой бугор и взглянул вниз, на утрату двух домов. Как думаешь, забрали мы у этого места его историю? спросил он.
Барнабас держал во рту две незажженные самокрутки и раскурил их одной спичкой. Голубой дым клубился призраком у его лица, он передал одну самокрутку Макдейду и потер кулаком щеку. Спорить могу, в Карнарване не найдется никого, кто мог бы рассказать хоть что-то о тех, кто отсюда ушел. Ты глянь только. Люди ушли отсюда так давно, что ни един из них уже не вспомнится. Только и осталась общая мысль о людях. Народная память. Ничего в том настоящего.
Его взгляд перемещался по безмолвной земле вокруг, по голым склонам гор, поднимавшимся к небу. У них больше нет историй, кем бы те люди ни были, сказал он. Их могло и не существовать никогда. Все знаки и грехи смыты.
Кабы можно было посидеть и поговорить с камнями. Во историй-то понаслушаешься.
Я б сказал, здесь одно только страдание и было. Я б сказал, был тут голод, и они перемерли или ушли куда. Так оно бывало.
Ладно, валим нахер отсюда. По-моему, я уже шум ветра за призраков принимаю.
Мул спускался по склону уверенно и стоически, и в награду послеполуденное солнце взялось потрудиться над его образом. Длинные серые уши у него на голове обустроило на мху в виде кроличьей головы, а крепкое туловище вытянуло по болоту, и вот уж шествовал он величественно и благородно, конь, влекущий за собою целую гору.
Первые дни апреля принесли с собой ливни, дразнящие, капризные, из-за них начинать стройку оказалось слишком сыро. Всякий раз, когда начинался дождь, он сбегал в конюшню и топтался на пороге, взгляд истекал отвращением. Камни лежали аккуратными кучами, рассортированными по размеру, а в новом сарае громоздилась груда песка и мешки цемента, привезенные Макдейдом и сложенные, как буханки хлеба. Двоюродному моему они ни хера не нужны, сказал Макдейд. Годами валяются без дела. Я сказал ему, что мне пригодятся. С него причиталось.
Почти каждую ночь сны о собственной силе и мощи, о том, как хлев поднимается под белым небом, но затем эти сны оборачивались досадой, что ничего не строится, дни утекали сквозь пальцы, и в руках оставались только бесполезные камни, и грезы эти способны были утомить даже нескончаемое терпение ночи.
Лошадь
