Черный снег - Пол Линч
Оба дома открыты небу, и он шагнул внутрь одного, земля проросла ковром вереска, а он смотрел и пытался представить, как кто-то когда-то здесь жил, когда-то ступал босыми ногами по этому полу, может, рождалась тут детвора, кто знает, росли тут, любили тут, тут умирали, или выгнал их голод невесть куда еще, и он попытался представить звуки того житья, но вместо этого слышал безмолвие лет, прошедших над домом. Посмотрел на стены двухфутовой толщины и забитые землей и принялся раскачивать первый камень.
Позже он отцепил лошадь, и развернул телегу, и впряг лошадь обратно. На телегу начал складывать серую гору камней. От одного дома оставил лишь низкую стену, навалил на телегу столько камней, сколько, по его прикидкам, лошадь смогла б увезти, места в телеге хватило б и на большее, кабы не клятая скотина лошадь. Когда пришло время уезжать, животное показало неохоту, и он глянул на нее, уловил в глазах промельк, плеск насекомого на неподвижной водной глади. Что с тобой такое? спросил он. Ты сердишься, что ли? Он пошептал ей слова ободренья и извинился за то, что поколотил ее раньше, а затем кричал на нее, пока она не поднатужилась вперед, повлекши телегу в скрип протеста под мертвым грузом тех камней. По дороге она двинулась медленно, и он пошел с нею рядом, а ветер поднялся им в спины и принялся их терзать. Тяжелыми цепями волок к западу день остатки света, и тот отбрасывал на землю цельнокаменные свои тени. Торили они путь под стоны телеги, что однозвучны были с ветром, медленно миновали перевал, покуда не вышли навстречу земле и дороге, что вилась вниз, к валунам, этим торчавшим костям, и далеким травянистым полям. Он вперился в дорогу, чтоб не упустить ни один валявшийся камень, и шел рядом с лошадью, ведя ее в поводу. Уклон дороги сделался круче, и телега исторгла еще один стон, и в один голос с ней странно взвизгнула лошадь. Он глянул на животное, и то, что увидел, ему не понравилось, и он сказал ей тихо, чтоб шла смирно, и крепче взялся за поводья. Лошадь вновь взвизгнула, и звуком этим, словно клинком, рассекло ветер. Барнабас потянул лошадь, остановил. Они постояли вот так с минуту, глядя с холма, и тут перед ними порхнула ни много ни мало бабочка, багряный павлиний глаз с пристальными голубыми очами на крыльях, и встряхнулась она ввысь перед ними, и вновь нырнула, и села отдохнуть на лошадиный нос. В тот миг лошадь перепугалась, вскинула голову и заорала, внезапно пришла в движенье. Барнабас взревел на лошадь, но животное двигалось дальше, на него не обращая внимания, набирая теперь прыть, и вот уж он бежал рядом и кричал, да что с тобой такое, стой, и дергал за поводья, но чувствовал, что тяга у животного запросто превосходит его силу. Он бежал, и видел, что дорога опасно кренится вниз, и тащил лошадь назад, но животному разницы никакой, и тогда он принялся выкрикивать слова – слова, которые в других местах или обстоятельствах могли бы поднять из могил покойников, но здесь не способны были остановить лошадь, попавшую во власть силы тяготения. Спираль дороги, и скорость лошади, и солнце, стремительно гаснувшее, словно не смело смотреть, и вот уж он понял, что придется ему отпустить лошадь, и с ужасом наблюдал за дальнейшим. Заднее левое колесо телеги сперва вихлялось, а затем развалилось – дерево выгнулось и сломалось, спицы разлетелись в щепки. Телега быстро и опасно накренилась, словно некоего каменного мастодонта завалили охотники, повлеклась к земле, описав, как ему показалось, как по волшебству, эдакую медленную дугу, и легла набок, потащив за собой запряженную лошадь, верещавший бурый мазок.
Свет лампы ласкою окутывал спящее лицо Эскры и угасал во тьме на стене. Ее черты, невесомые, как у ребенка, ее кожа пахта. Она сидела в кресле, облокотившись о неструганый стол, подперев закрытою ладонью голову. Вторая ладонь, раскрытая, на клеенке такая нежная, что казалось, будто Эскра переживала эту жизнь без напора, веса или какого бы то ни было давленья на этот мир. Восток снаружи налегал на оконное стекло угольной тьмой, ночь установилась тихая, а потому, когда скользнула она в грезу, плавучие образы, навестившие ее, вернули ее в Винегар-Хилл, и она услышала ноты отцова голоса, услышала его ярко, так, как не могла наяву, – голос его, сильный даже в болезни, и вот она, малютка, обнимая его до самых костей, видела в очерке этих глаз их истинный цвет, видела в глубине души его печаль, что светилась осознанием надвигавшейся смерти. Грезя, видела она, как воздвиглась над ними лошадь, глядя на Эскру глазами женскими. Тут ввалился в комнату Билли в башмаках своих, и она отпала от отца, впала в комнату, быстро распахнув глаза и чувствуя продолженье печали. Желтый свет лампы вылепился, приняв очертанья сына, тот встал у окна и показывал пальцем. Вернулся, ей-ей. Билли обернулся и в шуме и спешке выбежал вон.
Она стояла в торце дома, глядя на запад, где догорали последние угли заката. Следила за медленным приближеньем качавшегося фонаря. Билли – обломок темноты, бегущий вниз по дороге, и тут увидела она, что навстречу ему шел не только Барнабас, но Барнабас с кем-то еще. По проселку, словно медленно гонимый скот, двигались они, а за ними высилась громада телеги, груженной камнями. И тогда распознала Эскра походку Макдейда, как подается он туловищем вперед, локти растопырены, словно вечно шагает против ветра. Раскоряку его резиновых сапог. Вот Барнабас сгустился в того мужчину, какого знала она, взгляд пригвожден к земле. Вот когда поняла она, что они вели не лошадь с телегой, а Макдейдовых мула и телегу, и с протяжным стоном остановили их посреди двора.
Где лошадь, Барнабас? спросила она.
При свете лампы начали они разгружать камни.
Барнабас обернулся. Билли, а ну иди сюда, подсоби.
Мальчишка подступил поближе, тощий рядом с коренастым отцом.
Барнабас, сказала она. Что происходит? Где лошадь и телега?
Она смотрела, как он, покряхтывая, хватает с телеги камень, кладет его на плиты. Клубившаяся каменная пыль, захваченная светом лампы, словно десять тысяч далеких солнц, рожденных в блеске и теперь умиравших.
Барнабас, сказала она.
Он
