Черный снег - Пол Линч
Он стоял снаружи, пытался угадать грядущую погоду, видел разлом над землей, расщеплявший утреннее небо. Над морем и западными далями этого мира высилась, словно грязный снег вдоль дороги, гряда низких туч. То, с чем соприкасалась она, сияло из-за холмов, вечная синь, гласившая, что мир бы мог быть безупречен, если б захотел. Барнабас выгреб навоз из конюшни и покормил лошадь, а когда поела она, вывел ее во двор. Понаблюдал за ее деревянной походкой, сощурился, ничего странного или очевидного при осмотре не заметил. Лишь то, как лошадь, вышагивая, держала голову, все-таки являло ту же неохоту. Ты, что ли, состариться мне вздумала? спросил он. Говоря это, слышал, как Мэттью Пиплз говорил ему о лошади в день пожара, слышал отзвуки того голоса, слышал слова урывками, тот странный и сонный тон, и уставился на человека перед собою в мысленном взоре своем, но насупленности на лице его разобрать не мог. Принялся запрягать, а когда накинул нахрапник, лошадь вскинула голову и фыркнула, призыв на лошажьем, вероятно означающий оставить ее в покое. Ну-ну, сказал он. Пошептал ей ободрений еще и медленно повел по двору к новому сараю, оставил рядом с повозкой, опертой длинными оглоблями о каменные плиты. Развернул лошадь, и взялся ее пристегивать, и тут увидел, что на двор вышла Эскра. В руке у нее была полосатая от мяса кость для пса. Эскра увидела Барнабаса и лошадь и двинулась по двору, сплошь спешка, куры врассыпную.
Ты что, не видишь, ей нездоровится? сказала она.
Барнабас вздохнул. Мне надо груду камней для хлева перевезти.
А как же лошадь?
Ты хочешь, чтоб я дело это сделал или нет?
Конечно, Барнабас. Но лошадь хворает. Не можешь одолжить другую, что ли?
У Макдейда есть только тот старый полуослик.
Циклоп приковылял поближе, интересуясь разговором, улегся между ними. Вел себя он перед ними скорее как смельчак, вернувшийся с войны, темная густая шуба его унизана репьями, свисавшими с шеи его подобно сползшему венку, белизна щиколоток в грязи. Он сидел и смотрел на это увеселенье, вельможно вытянув передние лапы и стуча при этом хвостом, а также поводя темными треугольниками ушей. Одним глазом следил за метавшимися по двору голосами, глядел на женщину, когда возвысила она голос, смотрел на мужчину, когда его голос возвысился вдогонку, раскатал пол-ярда трепещущего языка, сообщавшего о том, до чего псу все это по нраву. А затем они с лошадью переглянулись, словно были выше подобных вещей.
Эскра вздохнула, и отвернулась, и помахала костью псу. Ты хочешь вот это или нет? Пес оделил женщину и кость мимолетным взглядом и вновь вперил свой единственный глаз в Барнабаса и лошадь. Я иногда этого пса понять не могу, сказала она. Лошадь и пес вновь посмотрели друг на дружку. Эскра зашвырнула кость в глубину двора, и та покатилась и замерла на плитах рядом с цилиндром порубленного дерева. Циклоп встал, немым бесклавишным аккордеоном потянул спину и с зевком вернулся к прежним очертаньям. Прогулялся до кости, принюхался – и оставил ее там, где лежала, возвратился к своему месту на плитах. Барнабас наблюдал, как Циклоп совершает тот ящеричный зевок, при котором кажется, будто внутри этот пес наделен совершенно другой природой, неким зверством берсерка, и та лишь только и ждет, чтобы вырваться наружу, но потом бросил смотреть на пса и заговорил с лошадью: ты же хорошая девочка, ну давай же, а. Увидел уход Эскры и ее сливовой тени с каменных плит.
Он свернул с основной дороги на ту, что вела долго и медленно в болото и темные холмы, не более чем тропа в травянистых кочках. Перед ним лучшая натура того неба. Издали слышал он волынкою на ветру голоса школьной детворы, словно сирены, вопли, будто некий обрывок сна. Смотрел, как лошадь шагает вверх по склону без всяких тревожных признаков. То, как она расслабилась, выбравшись из дома, навело его на мысль, что она просто норов показывала, теперь же шла легкой походкой, голова покачивалась под тихий скрип тележной оси. Дни дождя дали кое-какой жизни земле, и он видел, как вдохновенно потянулись ввысь из почвы дикие травы, словно зубы, что дерут небо, желая мимолетных солнечных лучей. Повсюду видел свирепость весны, восстанье против смерти, несшее в себе развертывавшуюся басовую мощь, какая вела почку к листку, бутон к цветку, ощущал в себе самом меру той же свирепости, слышать мог отзвуком от небес ноты, какие душа напевает.
Дорога поднималась в холмы все выше, природа обличьем своим стала казаться ему подурневшей. Поля утратили зелень, сделались чахлыми и беззубыми. Болото это – место убогое, властвовала здесь искаженная природа, оголилась она от всяких примет человека, отрясла его стоки и каменные стенки-перегородки, выпустила зубастые колючие кусты расти как им угодно. Далекие белые мазки одиночных овец, случайных, будто размел их ветер. Дорога мягко забирала вверх по крутевшему склону, а когда преодолели они полпути и дорога коротко выположилась, он дал лошади передохнуть. Скатал тонкую самокрутку и повернулся к земле внизу и к величественным клубам синего дыма над нею. Крохотный Карнарван с россыпью домов, и дальше, к востоку, сам городок на холме, словно тусклое капище живых. Подумал Барнабас о временах, когда только-только вернулся в Донегол с Эскрой и мальцом. Как смотрел на эти края зачарованно. Море, и небо, и холмы впечатляли его с новой силой. Игра света в его неистощимой оборотневости. Он видел, как свет способен переливаться в дожде, словно плясунья, трепетать, как плеснувшая юбка, и в танце умчать прочь. И видел, до чего оно дре́внее, это место, и наблюдал обличье холмов в их вечно переменчивой плотности, словно это место способно было переизобрести себя в любой миг, эти горы – древние созданья, преображающиеся во сне, грезящие собственные мифы.
Он повернулся, и отбросил окурок в канаву, и повел лошадь выше. И замерцало у него в уме старое воспоминание, на языке свежесобранный вкус протертой ежевики. Холмы вздымались, будто были иным чертогом времени, куда вступал он.
Старика он не замечал, пока чуть не наткнулся на него. Древнее лицо
