Черный снег - Пол Линч
Эскра почувствовала, как хватка Бабы сделалась туже.
Ага, Боже, упокой его душу, Мэттью Пиплза, не было на свете человека добрее, да и трудолюбивее не было. И добрая он был душа к вашему мальчику, и верный работник муженьку вашему – не упомяну имени его.
Баба склонилась и обустроила мертвое дерево лика своего так, чтоб отхаркнуть табачную слюну.
Ага. Я вам скажу, вот этот-то человек меня и оставил на белом свете без всего, миссис Кейн. Забрал все, что у меня было и что у вас самих тут есть. Нету мужа теперь, и никто не приходит за мной приглядеть. И вот этот-то человек заставил мужа моего внутрь зайти. Я это знаю. Мой Мэттью сам бы по своей воле не пошел, не похоже оно на него. Он таким дураком не был.
Она поглядела на Эскру, словно бросая ей вызов, пусть отведет взгляд, и Эскра вздрогнула и выдержала взгляд, после чего выпростала запястье. Потерла то место, где оставалась Бабина призрачная хватка.
Тебе известно, как я сожалею обо всем этом, Баба. Это правда. Но я не желаю слышать, чтоб вот так говорили о моем муже. То, что случилось, не просто ужасно, это трагедия. Это скверно повлияло здесь на всех…
Я вижу по глазам, что ты сожалеешь, миссис Кейн. До чего же добрые глаза у тебя. Интересно мне прямо не сходя с места, что ты желаешь с этим поделать. Как облегчить мне всё.
Пчела заложила кривую в воздухе между ними и, повернув, уселась Бабе на щеку, поползла нагло, добралась почти до глаза, и Баба не сморгнула. Эскра отогнала пчелу, нервно глянула на улей и опустила вуаль на лицо.
Баба. Мы всё потеряли, всю скотину. Мы не знаем, как начался пожар, и мы не знаем, как ферму восстановим. Я только что выяснила, что у нас не было страховки. Я вышла замуж за человека, Баба, который считал, будто все его битвы выиграны и ничто никогда не пойдет наперекосяк. Он был не готов. Я не знаю, что мы будем делать.
Пока говорила она, голос ее притих до шепота, и поглядывала она через плечо. Слушай, Баба. Я дала тебе денег на похороны мужа. Это с нашей стороны обязательно. Но теперь никаких денег у нас не осталось, Баба. У меня хватит сбережений, чтобы на столе еда была, какое-то время протянем, но на том все.
Женщина медленно повела головой, окинула долгим взглядом дом и прилегавшие поля, а затем на губах у нее возникла та же мертвая улыбка. Так оно пусть и есть, миссис Кейн, но как вот это все может быть ничем?
Эскра глубоко вздохнула. Тихо притопнула ногой. Вот как есть, Баба Пиплз.
Старшая женщина отвесила ей взгляд осуждения, продержала его, не мигая, покуда Эскра не отвернулась перевести дух, и в тишине, пролегшей между ними, Эскра услышала принесенные ветром резкие лязги – удары молотом по металлу со стороны фермы Питера Макдейда. Насчитала она семь ударов, прежде чем Баба шагнула к ней и вперила в нее пожелтелые глаза, вновь медленно покачала головой, после чего изобразила быструю полуулыбку.
Жуть какая жалость, сказала она.
Кусок торфа в руке пропечен досуха колесом пятидесяти солнц, и она уложила его на огонь. Ну и нахалка же. До чего нагло это – приходить сюда, просить еще денег при всех наших бедах, будто ей про них неведомо. Вот так говорить о Барнабасе – совершенное бесстыдство. Она встала с колен и сердито отряхнула фартук, и тут взгляд ее упал на их свадебную фотографию, скособоченную на стене. Оперлась о кресло, чтоб поправить снимок, глянула на него мимолетно, словно не узнавая себя или Барнабаса, как сидела она, стрижка по моде короткая, а Барнабас, простой и сильный, рядом с ней. Поразительная молодость этого мужчины. Эти руки с толстыми пальцами, растопыренными у него на коленях, а в глазах смутное непонимание, словно эта фотография для него неожиданность. На лбу темные волосы бычок лизнул. Она попыталась вспомнить комнату или фотографа в лицо, но обнаружила лишь пустое пространство ума, пока не припомнила запах свежей политуры на лестнице.
Позже стояла у кухонного окна и заметила Барнабаса, муж стоял в саду, глазея на хлев так, будто видел в нем что-то отличное от того, что есть. Как повернулся он в профиль, и она впервые увидела, до чего он сутул, как слабо клонится спина у него, словно принял он на себя всю полноту бремени недавних событий, и мысленно увидела она Барнабаса, каким был он во времена того снимка. Полный блеск его. Чистую физичность. Как учила его танцевать у матери в парадной комнате в Винегар-Хилле[16], и уличный свет дотягивался желтизной фонарей до их пары, как вела его по комнате в пространстве между отодвинутой мебелью – старым диваном, набитым конским волосом, и чайным столиком, – и мужчина этот в ее руках одеревенелый, как изогнутая ножка столика, его внутреннее устройство столь же сложное, как орнаментальные путти того же столика, если только она сможет его размять. Барнабас изнурен, но старателен. В жесткости рук его она чувствовала всю силу, в нем свернутую, а мама делала вид, будто не подглядывает из-за полуоткрытой двери в спальню. Дюк Эллингтон на патефоне. Она прислушивалась к грому сапожных гвоздей его, когда он взбирался по лестнице, а затем заставляла его танцевать в одних носках. Вонь твоих ног. Фу какой. Этот мужчина, весь день, бывало, работавший на крошечном отрезке доски, а внизу ничего, кроме падения насмерть – и падения у нее в животе от одной лишь мысли. И вот он, извольте, нервно спотыкается в ее объятиях, словно рухнет в любой миг. Ты умеешь танцевать небо, говорила она, а тут, внизу, у тебя обе ноги левые. Лапищи твои зверские.
Новизна другого тела в прямой видимости вечера. И то, что теряешь после, – ощущение пространства между телами. До чего отчетливо осознавала она пространства между ними – по другую сторону комнаты у стола, наливая чай. В одной подушке друг от друга
