Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес
Позже тем летом сын доньи Тельмы признался Ангустиас, что специально разбивал цветочные горшки, чтобы она оставалась у них на выходных. Это показалось ей милым, но когда он наклонился, чтобы чмокнуть ее в губы, она съездила ему по физиономии из чувства преданности матери и ее любимым растениям. В результате она сломала ему нос.
К тому моменту даже больничный счет уже не мог разрушить дружбу доньи Тельмы и Ольвидо. Они успели сблизиться, ведь когда после работы Ольвидо шла забирать Ангустиас, донья Тельма предлагала ей какой-нибудь прохладительный напиток, а Ольвидо, в свою очередь, угощала ее остатками еды из закусочной. Женщины сидели на веранде весь вечер, пока закат не превращался в усыпанное звездами небо. Опьяненные смехом и дешевым пивом, они забывали о том, что надо пораньше лечь спать и что завтра их ждут новые заботы и хлопоты.
Ольвидо рассказывала донье Тельме невероятные истории о придирчивых, заносчивых посетителях, а донья Тельма делилась с ней сплетнями о соседях. Ольвидо жаловалась на своего бывшего мужа, а донья Тельма призналась, что все еще скучает по своему. Обе вспоминали, как оказались вынуждены покинуть Мексику, и донья Тельма обещала Ольвидо, что однажды они обязательно туда вернутся.
Ангустиас никогда не видела, чтобы мать так сильно плакала, как в тот момент, когда узнала о кончине доньи Тельмы. Это было за год до бегства Ангустиас. Каждый раз, когда Ольвидо случайно поворачивала голову в сторону дома подруги, на глазах ее выступали слезы.
Ангустиас не может представить, чтобы Ольвидо сама завела настоящих друзей, не говоря уже о таком их количестве и той степени близости, когда эти друзья готовы оплатить ее похороны. Хотя церковная община и школа Ангустиас давали ей возможности завязать приятельские отношения, Ольвидо никогда не вела себя с другими так же свободно, как с доньей Тельмой. Она не отпускала шутливых замечаний и только из вежливости смеялась над чужими шутками. После церковных служб ни разу не оставалась посплетничать, хотя бы из чистого любопытства, никогда не одергивала тех, кто вел себя грубо или бесцеремонно, хотя и жаловалась на них Ангустиас по дороге домой. Она общалась с родителями ее одноклассников ровно в том объеме, который позволял получать приглашения на всякие мероприятия, но ни с кем не пыталась сблизиться. Посещала школьные праздники, только если ее туда звали официально, рано уходила с родительских собраний, а в гости приглашала исключительно родственников. Иногда такое поведение матери беспокоило Ангустиас – как правило, в те дни, когда Ольвидо слишком долго лежала в постели или допоздна возилась во дворе. Потом она забывала об этом, как люди забывают, зачем вошли в комнату или открыли холодильник.
– Я вас не понимаю, – осторожно говорит Самара. – Простите. Я знаю, что вы почти не общались.
– Так и есть, – признается Ангустиас. Словно в подтверждение сказанного она молчит. Наполненные жалостью облака цвета индиго над головами Самары и доньи Сараи предупреждают ее о том, что любая попытка разрядить обстановку потерпит неудачу, но Ангустиас и так это понимает. Выражение их лиц, слегка опущенные уголки губ и приподнятые брови говорят сами за себя.
Вдруг лицо Самары озаряется радостью.
– Ой, я вспомнила день, когда она сюда переехала! – Самара хихикает, но тут же извиняется: – Простите, но это очень забавно. Мам, ты помнишь?
– Да. – Донья Сараи тоже смеется. – Ты про кошку?
– Да! Когда она, – приступ смеха вновь одолевает Самару, – когда она переехала…
Ангустиас пытается вспомнить хоть что-то смешное, что было бы связано с Ольвидо. Безрезультатно. У нее начинает болеть голова.
– Знаете, – говорит она, отодвигая назад свой стул, – Фелиситас, наверное, уже меня ищет. Можно мне с собой стакан молока? Обещаю вернуть. Стакан, не молоко.
– Конечно, но вы не хотите сначала поесть? – спрашивает Самара, вставая. – Или привести Фелиситас? Она может даже не переодеваться. Мой сын Густаво вообще отказывается снимать новую пижаму. Я недавно купила ему со «Звездными войнами».
– Нет-нет. Все хорошо, – уверяет Ангустиас, стараясь удержать в руках две кружки и стакан. – Мне надо поторопиться, я хочу пораньше попасть в похоронное бюро.
– Так я могу вас подвезти. А Фелиситас пусть остается здесь поиграть с Густаво.
– Спасибо, – благодарит Ангустиас, уже выходя за дверь. – Фелиситас не особо любит играть, если только у вас нет детективных настолок с загадочными убийствами.
– Хм, нет. Вряд ли у нас…
– Доска Уиджи?[48] – Донья Сараи охает и крестится.
Сжав губы, Самара мотает головой.
– Ну, тогда ей лучше поехать со мной. Спасибо за кофе! – кричит Ангустиас уже с другого конца лужайки.
Войдя в дом матери, она сразу устремляется к дивану, на котором спит Фелиситас.
– Просыпайся, – шепчет она в ухо дочери. – Подъем, подъем! (Фелиситас не реагирует, но в ее волосах проскальзывает озорной цвет красного апельсина.) Despierta[49]. Я принесла тебе кофе.
Фелиситас мгновенно открывает глаза.
– Так я и думала. Вставай. Мы едем в город.
Фелиситас садится и недоверчиво смотрит на мать. Ее взгляд медленно перемещается на дымящуюся кружку на журнальном столике.
– Это тебе, пей, – призывает Ангустиас. – Да, все так и есть. Я в курсе, что ты попиваешь кофе. Не надо на меня так смотреть. Я твоя мать, Фелиситас. Я все про тебя знаю.
Фелиситас с невинным видом глядит на кружку, но в конце концов признает, что притворяться бесполезно.
– Почему именно сейчас? – спрашивает она между глотками, пока Ангустиас роется в чемодане в поисках подходящей одежды. Что нужно надеть, когда едешь организовывать похороны собственной матери? Не стринги, это уж точно. – Или мне всегда разрешалось пить кофе?
– Нет. Кофе тебе вреден. Это наркотик. Для наркотиков ты еще слишком мала. Хм, я думала, что отстирала это пятно…
– Значит, когда-нибудь я до них дорасту?
Ангустиас смеется.
– Нет. Но, думаю, со временем тебе придется решать самой. Ладно, можешь попробовать на свое столетие. Но никаких тяжелых наркотиков.
– А что такое тяжелые наркотики? Есть еще и легкие?
– О боже. Мои брюки всегда выглядели
