Черный снег - Пол Линч
Странное дело в те дни – видеть автомобиль на дороге, с учетом бензина по карточкам, и пешеходы или те, кто трудился в полях, оглядывались посмотреть, кто это едет. Видели его, нахохленного над рулем, и грозил он им незримо пальцем. Съехал там, где земля кренилась полого, лениво, словно бездельный ранний вечер, и двинулся затем проселком. Забормотал у него под колесами гравий, и он не съезжал с тропы, сумеречной от лиственных дерев, покуда не замаячил впереди дом врача. Двухэтажное здание с небольшой пристройкой, ведшей в операционную. Машину поставил он под защиту щипцовой стены, а сам остался сидеть, не выходил. Сидел и смотрел вверх на стену. На ней дерево устраивало теневой спектакль выворотной молнии, бившей к крыше сумраком, без искр. Он поискал табак и свернул самокрутку, выдул конусом дым из носа, не закашлявшись. Затянулся еще и приметил покой в легких. Ну и вот, доктор. Мне хоть бы что. Открутил окно и вышвырнул окурок на камни, поглядел, как тот гаснет, услышал, как открывается дверь операционной. Быстро завел машину, клацнул передачей, переключаясь на заднюю. В дверях показалась старушка, нависшая над мальчиком.
Он поехал к городку, что возвышался серо, драным очерком на холме. Двухэтажные домики выстроились по обе стороны дороги плотным единым строем. Он добрался в центр городка и оставил машину там, где улицы сходились кривым крестом. Прошел мимо скобяной лавки, где ему кивнул старик, сидя на стуле и расставя ноги, словно у него болело в паху, а с губы у старика свисала обмякшая незажженная сигарета. Барнабас остановился и дал ему прикурить, заглянул на почту, выудил из кармана письмо от Эскры ее матери в Нью-Йорк. Мелкий черный почерк, опрятный, как каллиграфия, смазался. Вскроет сестрица, без сомненья. Отправил и двинулся к мяснику, остановился снаружи, услышал тяп топорика по кости, зашел. Мерзость мясного духа обрушилась на него. Он уставился на кафель в цветочек по стенам, и заказал, и попытался не вдыхать мясной дух, что напирал и вплетался в него своим напоминаньем о смерти.
Вернулся к машине, положил мясо на сиденье, открутил окно. Пока сдавал назад, с внезапным напором налетел дождь, и Барнабас глянул на окно и оставил его открытым. Пока ехал, дождь брызгал в лицо и наводил глянец на дорогу. Вскоре поверхность заблестела и превратила отраженье машины, по ней проезжающей, в нечто гладкое, трепетное, тень животного, ускользающего в полузримости. В пленке дождя все, что удерживала она в себе, переливалось, словно бы теневой образ любого предмета жил сам собою – твердо-замершие деревья теперь дрожали, и подергивались строенья, будто все, что происходило из земной твердости, твердым быть перестало.
Он свернул с шоссе и полмили к своему дому ехал по проселку, поставил машину, шляпу надвинул и вышел. Стоял под дождем и слушал, как он играет на шляпе музыку. Взглядом проследил он ливень до гор и увидел их темные лики, едва не сокрытые за тучей. Потянулся к переднему сиденью и забрал сверток промасленной бумаги с мясной нарезкой в нем, вошел в дом. Не заметил он странный покой всего дома, того, что радио, какое обычно бормочет музыкой или же болтовней, заглушено, и даже часы, казалось, настороже. Он повесил пальто на завитый язык вешалки, а шляпу на крюк. Забрав сверток с бюро, заметил тощую струйку крови, потекшую к полу. Мудень пёсий, произнес он. Поспешил со свертком в кухню, мимо очерка Эскры в кресле у печи, положил мясо в белфастскую мойку[13]. Эскре сказал, мясо протекло напрочь, поди-ка принеси мне швабру.
Она не ответила, осталась сидеть, как и прежде. Он увидел, что сидит она, сложив руки на коленях, без выраженья смотрит в стену. Что стряслось? спросил он. Никакого ответа не прозвучало, и она не двинула головой, чтоб встретить его взгляд, и тогда он не понял, известно ли ей, что у врача он не был. Билли из школы еще не вернулся. Что стряслось? повторил он. Подошел к ней, но она отвела взгляд и показала рукою. Он проследил глазами до стола и увидел на нем распечатанное письмо, и тут понял, что́ это, почувствовал, как тошно делается внутри, и вдруг на вираже незримая надвинулась на него пропасть. Он стоял и смотрел на письмо, словно, если не двигаться, можно остановить время и событие, развертывавшееся в этой комнате, но каминные часы воспротивились этой мысли и принялись разгонять механизм для звона, что произойдет в час с четвертью, подготовительный скрежет, а следом щелчок, и часы отметили уходящее время, и он осознал, что ему придется что-то сказать.
Тут заговорила она. Я написала им, не ведая. Попросила формуляры. Писала им со всей любезностью, будто баба какая глупая. Они там небось посмеялись над тем письмом, уж точно. Должно быть, передавали по кругу. Надо мной потешались, как над дурой какой.
Эскра…
Ты отменил страховку в прошлом году, а мне не сказал.
Ноги под ним сделались тяжкие, будто поставили его в навоз по пояс, и на пятках медленно повернулся, и грудь ему начало стягивать, чувствовал, как навоз подступает к горлу его. Глубоко вздохнул, и мысли разбрелись, но ответов не встретили, взгляд метался дико по буро-плитному полу, к мухе, недвижно-покойной на оконном стекле, к тому участку, где переклеили обои, лишь бы на женину фигуру не глядеть. На визг у нее во взгляде. Он попытался сказать, и пришлось ему прокашляться, и тогда слова обрели плотность, и он заговорил. Мне в голову не приходило, что может понадобиться, и потому отменил. В ту пору пустая была трата денег. На другое нам они надобились.
Вот тут-то она и налетела на него, выбравшись из кресла, и он принял ее стоя, плашмя ладонь ее хлестнула ему по скуле, и от удара влага поднялась к глазам, он ощутил ожог, будто руку она держала в пламени, чтоб заклеймить. Прочь из кухни унеслась она, однако горький ее голос достигал его, покуда она поднималась по
