Черный снег - Пол Линч
Барнабас слазил в карман и принялся скатывать две самокрутки, прикурил обе во рту у себя и одну предложил Макдейду. Тот принял покурку и скривился, присасываясь.
Знаешь, что меня донимает, Питер?
Что же, сэр?
Когда ты меня вытащил. В памяти у меня ничего.
Арра, Барнабас.
Ни в какую не перестану про то думать. Что я б запросто мертвый был. Голос у него затих. Прикидываю, таково ли было и Мэттью Пиплзу. Быстро, ну.
Макдейд попыхтел самокруткой и выдул крепко, неопрятно. Принялся стягивать с себя исподнее и оголил на бедре звездчатый шрам. Когда было мне пятнадцать, меня задрал бодучий бык. Вышиб на другое поле начисто. Вроде только что в себе был, слышал смутно, что вроде кричат, и не смекал, что весь тарарам этот про меня, а потом раз – и нет меня. Выключился, как фонарь. А когда очнулся, лежал где-то в кухне. В промежутке чернотища, Барнабас, и понимаю я: так оно и устроено. Вот он ты сейчас здесь, а через минуту нет, и ничегошеньки не ведаешь. Я на это, во всяком случае, надеюсь.
Барнабас взлохматил воздух дымом. И впрямь чудно́. Когда тебя внесли в кухню, ты, может, и был мертвый, раз не помнишь ничего. Штука вот в чем: ты меня из огня когда вынес, Питер, была минутка, в какую и сам я был чисто, нахер, кукла тряпичная. Вот о чем я думать-то никак не брошу. Что был я наполовину мертвый, а теперь нет, но я того не знал. Что не имел о том знанья. Не могу решить, утешаться ли тем. Что у меня опыт случился того, каково оно – помирать.
Макдейд фыркнул дымом в нос. Блядский ты болотный философ, сказал он. Не был ты тряпичной куклой. Сучарой ты был толстожопым, какой мне чуть хребтину не переломил, и ты дышал еще, когда я тебя достал. Ты и сейчас толстожопый сучара, погляди только на себя. Он поморщился на окурок и затянулся напоследок поглубже, да и бросил его в яму.
На дальнем краю поля еще оставалась одна коровья туша, и они пустили лошадь свободно, а сами двинулись к туше. Она лежала так, будто выпустили ее из пасти прилива некие темные воды. Макдейд привязал веревку ей к голеням, и Барнабас пошел за лошадью: та стояла, скрученная на себя, тыкалась носом себе в бок. Сволокши последнюю тушу в яму, взялись они за лопаты и принялись кидать землю, что высилась двумя высокими курганами по обе стороны. Мертвая скотина, сплошь смердящая свалка конечностей, на какую глазам смотреть больно, и Барнабасу хотелось отворотиться, глядеть на деревья, на качкую желтизну далекого дрока, на очерк тучи над холмами – корявую треугольную рыбу. Втыкал он лопату в землю и слал темную россыпь вниз, поверх животных. Когда яма заполнилась и горбом поднялась земля, лимонное солнце то самое качнулось низко к вечеру. Макдейд стоял над ямой, улыбаясь, и принялся исполнять пальцами знак креста. Ин номине патрис эт филии эт спиритус санкти[10].
Аминь тому.
Двинулись они через поле к лошади, и Барнабас заговорил. Не кажется ли оно тебе чудны́м, Питер? Что кто-то когда-нибудь будет таскать тебя на себе. В моем случае Эскра. Мыть тело мне. Облачать для похорон. Расчесывать мне волосы. Класть в деревянный ящик. Возить меня в запряженной повозке, а моего слова никто не спросит. Ты понимаешь, продолжил он, из-за того, что ты сделал, когда б ни пришло мое время, Эскра сможет обнять меня и обмыть. Чего не могу я сказать о Мэттью Пиплзе.
Помолчали мужчины. Барнабас глянул сквозь деревья на косое поле и увидел в памяти, как стоит на нем Мэттью Пиплз, как шаркает по нему большекостно. Медленный мырг его век. Принялся скручивать еще по одной самокрутке, но Макдейд выставил руку сказать, что ему хватит, и Барнабас продолжил, скрутив лишь одну, и закурил ее. Пока занимался этим, слетел вниз дрозд и решил прокатиться на лошади. Янтарным клювом своим помавал он так, будто обмакнул его в рождественский оранжад, а то, что выпил, наполнило и глаза его кольцами яркого сока. Наблюдавшие птицы-падальщики все разлетелись, и Барнабас глянул вверх и увидел, как задержались на стенке два грача, болтали шумно, покуда оба на некотором рубеже разговора не пришли к согласию и не снялись. Лошадь повернулась, и от тени солнца, павшей на нее, дрозд сделался как бы птеродактилем. По боку лошади широко распростерлись его крылья. Двинулись мужчины прочь с поля, а земля вся в темных язвах, и заговорил Питер Макдейд. Эскра говорит, страховку ждете. Сколько ж вам ждать ее?
Барнабас покачал головой. Ох уж эта женщина.
Постоял миг молча. Зайдешь ли глотнуть чуточку?
Я б зашел, да во мне говнина здоровенная, наружу рвется, и неохота мне это в твоем нужнике делать. Иначе тебе ведро «Джейза»[11] понадобится.
Экая грязная ты срака.
Посмеялись мужчины. Барнабас позвал Циклопа и увидел, что пес внимания на него не обращает. Повернулся, показал пальцем. Вот же мудень бестолковый. Никогда не делает что велено. Макдейд сощурился, увидел, что пес вынюхивает поле под всплеском желтого крестовника, развернулся да и двинулся прочь. Барнабас крикнул вслед ему спасибо, и Макдейд махнул здоровенной грязной ручищей, словно работа пустяки. Закинул лопату на плечо и перешел на марш, как солдат. Пошел я брать Берлин, проревел он, скинул лопату с плеча и принялся из нее палить, как из ружья. Барнабас взревел вслед. Приветы передавай немчуре от меня. Повернулся и двинулся обратно в поле, к Циклопу, увидел, что пес держит что-то в пасти. А ну иди сюда, велел он. Пес прямо перед ним, никакого вниманья. Разглядел Барнабас, подойдя поближе, что у Циклопа в пасти говяжья кость.
В окно
