Черный снег - Пол Линч
Ты думал, все навеки хорошо будет. Что все ты обустроил, Господин Важная Шишка. Что вся работа переделана. В твоем соображенье и не умрет никто, не постареет и зимы как не бывало. Что в глупости своей ты с нами понаделал?
Он смотрел, бестолково моргая, на дверь. Хлопнула наверху дверь. В мойке струйка крови медленно проползла по белой эмали, раздулась маленьким пузырьком, скользнула поперек металлической кромки и не спеша, беззвучно пропала в темном стоке.
Он спал в ту ночь, сам себя изгнав, в автомобиле, и во сне, от которого пробудился, он все еще спит в «остине». Припаркован где-то в неведомом месте, поскольку окна замазаны жирным утренним светом, и лежит поперек двух передних сидений зародышем, колени подогнуты под рулем, тишина, если б не жаловалась под ним кожаная обивка, когда начинает садиться он, дыханье в воздухе стылое, руки подоткнуты под себя, бо холод в нем угнездился, пока он спал, и он это чувствует до костей – стариковский холод, словно тело того и гляди изобьют, – окно истекает конденсатом, и потому ничего не видать вовне, и этот удушливый серый свет и что-то под ним, далекое, словно темные горы, и он пытается завести машину, но все никак – мотор кашляет, точно хворает, а потом с тарахтеньем глохнет, – и он пробует еще, но на сей раз все мертво, и он решает выбраться вон, посмотреть, что это, к чертям, за места, и собирается отпереть дверцу, и тянет за ручку, но дверца не открывается, он напирает плечом, но дверца не поддается, и с дверцей на другой стороне то же самое, и тогда машина кажется очень маленькой, кажется, будто сжимается она вокруг него, – и тут он видит, что там, вдали, это темное вовсе не далеко, а надвинулось, на него, на автомобиль, застилает собой ветровое стекло, вообще всё, – и дверь заклинило из-за этого же самого, и этого самого вид забирает дыханье у него из груди, и он принимается кашлять, осознаёт, что не может дышать, лихорадочно подбирается к окну и яростно стирает влагу – небо так плотно заволокло этим же, что кажется, будто неба нет вовсе, – машина погребена вполовину – оно оседает вяло, словно хрупкое что-то, всюду сбираясь в сугробы глубокие, погребая его и все, что вокруг, – черный снег.
Вниз с холма Тулли разгоняюсь я, к херам, до полной скорости и вот уж качусь без педалей по витому повороту до длинного съезда на дорогу. Внизу вижу, кто-то за мной наблюдает. Велик тарахтит, будто развалиться собрался, и я уже почти внизу, и вижу, тип, который на меня глазеет, – Волокита. Смотрит, язык вывалив, как собака, опирается на велик. Иисусе, во ты чумовой, Козляка Билли, он мне, когда я подкатываю. Вытаскивает пузырь потина[14] из кармана и сует мне, я отхлебываю, и мне чуть дыру не проедает в горле. Все равно как чистый жар пить. Иисусе, во повело голову-то сразу же, я весь загорелся, а он мне такой, погнали кататься. Я за ним по дороге, повернули, и тот поворот нас повел к Трянфаси[15]. Там домик есть, стоит себе тихо среди деревьев, и Волокита идет к двери и стучит. Это чье тут, спрашиваю, а он мне, это родича Барта Рыжего, и никто не отвечает на стук, и Волокита эдак вразвалочку идет к машине, которая перед домом стоит, «остин 10-й шербурн» 1936 года, и примеривается к нему с видом уверенным, будто водил всю свою жизнь. Мне было видно, что это все напоказ, с чего-то он всю дорогу напускал на себя опасный вид, но чуял я от него и что-то еще, какой-то страх, будто он привык, что его все время лупят. Залезай, говорит. Когда забираюсь внутрь, ключ уже воткнут, и он отхлебывает еще раз и передает мне, каждый глоток – чистое издевательство над собой, но я прикидываюсь, будто привычный. А что там родич твой, спрашиваю, и он мне говорит, что это Рыжего Жоппинза машина, да только он не ездит на ней никогда, потому что не соображает в вождении, оставляет ключи, чтоб сосед одалживал. Выиграл в лотерею давным-давно. Волокита водить не умел тоже нисколько. Машина только и дергалась туда-сюда, будто припадочная. Мы скатились по дороге, и вырулили в поле, и принялись ее гонять, закладывали медленные круги и пытались ее разогнать, да только не могли никак скорости набрать, а потом застряли на топком месте в конце поля. Вылезаю я и оказываюсь по щиколотки в грязюке, пытаюсь толкануть, а он берет камень какой-то, кладет его на педаль, и мы оба-два как давай толкать. А дальше машина-то выбирается и несется прочь сама, будто своим умом, прочь, все равно как ее безголовый кто ведет. Ой, сперва было так, что смешней я не видел ничегошеньки, да только быстро догнал ужас. Машина скачет вперед по траве, дверца нараспашку, а мы бежим, к херам, во всю прыть за нею, Волокита догоняет ее, ножищи-то длинные едва за ним поспевают, и заскакивает внутрь, и уж не знаю, что он там делал, но, похоже, вроде как не смог камень с педали снять, а может, еще что, потому что дальше машина как развернется вправо у самого дальнего края поля да как загонится в канаву. Зад торчит в небеса, как у лошади, два задних колеса грязь во все стороны мечут, а мотор удавленно ревет, будто испуганная животина. Дверца все еще открыта, и я вижу, он выбирается, держась за голову, и идет, покачиваясь, через поле, а потом садится, я подхожу ближе, а он просто хохочет, пусть голову и поранил. Ржет, к херам, аж заливается. Ах ты сучара дурной, говорю, что, нахер, мы с машиной делать будем? А он смеется себе только, нахер бросим, говорит. Рыжий Жоппинз тот вряд ли заметит. Уходим мы с поля, забираем из канавы дальше по дороге свои велики, и я ему грю, ты что на Рождество получишь, а он мне да хер с маслом, и тут видит нас, когда мы подаемся вниз по дороге, кто б вы думали, крошка Молли, по кличке Мох, и стоит она у дороги, вся такая вертихвостка, улыбается нам, будто знает по всей правде, что́ мы сейчас натворили, и мне жуть как нешуточно становится страшно, что она возьмет да и расскажет. Волокита глазеет на нее, а я ей ору, ах ты грязная сучонка, и гоню дальше, долгой дорогой еду к дому, чтоб
