Всклянь - Коля Андреев

Глотать было адски больно. Сергеи на кровати не было. Побрел в ванную, хотелось залезть под холодный душ. Вспомнил, что прожил тридцать лет и что больше не будет молодым. Не будет автором – лишь соавтором. Не повторит за Ним уход.

Она была в ванной. Конечно же. Она украла не только жизнь, но и смерть – ту, что он планировал. Она успела раньше него. Обогнала, стало быть.

– Галя! – позвал он, зная, что та не ответит. – Я тебя ненавижу.

Лёша затыкает дыру

Рязань на самом деле очень нежный город. Вечера зимой очень нежные. Когда снег мягкий и пушистый, падает себе, падает. Угодит на щеку – исчезнет. Лицо подставлять приятно, потому что бог касается. Не холодно, потому что штаны, а под ними еще одни, и свитер не колючий, и пуховик старый, но добрый, и жилетка еще, а шапка так вообще всасывает голову. Ласково. Потому что все вещи должны хозяев любить. Потому что иначе холодно. У холода цвет черный, запах металлический, звук – вой. Заботливые одежды хранят и поют, как, наверное, мама или там эта, Арина Родионовна.

Его вызвали через час после. Дверь уже блямкнула. Света нет. Контора темная: разошлись, а его вызвали. Потому что. Да как тут объяснить.

– Жены-то нет у тебя. Детей-то нет у тебя. Гулять-то любишь. Любишь?

Лёша кивнул.

– Ты извини, извини. Дело-то срочное. Как обычно, замазать надо. Пидорасы, блядь, хуйнули на углу, администрация ж, ну там забор серый, не, бля, министерство. Соцзащита. Собес. Знаешь?

Лёша кивнул.

– Лёшенька, ты отвечай мне, а? А то я тут разбазарилась, а ты, может, пьяненький валяешься.

– Знаю собес. Я сделаю.

– Замажешь?

– Замажу.

В контору свет пробивался через окна, желтющий. У фонарей гепатит. Шлют заразу. Одним махом убил: затрещала лампа на потолке, за ней вторая, третья, на тебе! Белым, ярким, на тебе! Грустили лопаты с широкими ёблами. Немые ведра. Серый металлический стеллаж и его вечные спутники – краска и кисти в банке с растворителем.

До́ма эти трещины ужасные. А тут спокойно. И на улице хорошо. Хотя хулиганы. Он спал сегодня? Чай, кажется, остыл. Вафельный торт не разучился хрустеть. Обои на стене жалко. Закрыл дверь, связку ключей в карман, шагом марш, краска, краска, кис-точ-ки.

Министерство трехэтажное. Вытянулось на полквартала, вылупилось широкими окнами на «Дикси». На углу стоит мужик и смотрит на стену. Тут, стало быть.

Лёша встал рядом. Опустил краску на землю.

– Прислали, ничё се, ну ничё, а, быстро!

Мужик утопал в черной куртке, как будто украденной у старшего брата. Под глазами синяки. Над глазами – черная шапка.

– Я полиция. Я звонил.

Лёша кивнул, ковырнул крышку, сунул кисть и принялся водить по буквам. Туда – вот вам, буквы, за холод. Сюда – вот вам, буквы, за мрак.

– Ловко, блин. Профессионал. – Утопающий нырнул в карман и достал телефон. – Отойди, надо сфоткать, право – еби его рот – нарушение устранено!

– Пусть высохнет, я вторым слоем пройду, лучше будет. – Лёша не хотел, чтобы мужик забрал себе в память мобильного его работу.

– Да ну. Нормал же? Ща, на, подержи, ладно, я щас это, короче, ща, ну на, чё стоишь?

Лёша взял из рук полицейского телефон. Теплый. Но все равно не такой теплый, как должен быть. Не любит хозяина. Прикидывается его вещью, а не его вещь. Так бывает.

Мужик начал снимать куртку. Это выглядело так, будто черная сила все же из трещины проникла в наш мир, накинулась на этого несчастного полицейского и пытается из него все высосать – вот вообще все, – а он не дается.

Потому что, когда они начинают кричать во всю глотку «Дай пожрать!», я не могу их заткнуть, вот почему.

Снег перестал. Полицейский попросил подержать и куртку, поправил кожаную кобуру на синем свитере, начал чесать то место, где она висела. Бурчал под нос: сука. Забрал куртку, надел. Что-то вспомнил. Махнул рукой.

– Мне ж еще отчет, ёб твою! Забыл, ёб твою мать! А! А!

Он сплюнул и пошел в сторону дороги.

– Стойте! – крикнул Лёша.

– Потом! – махнул мужик; не обернулся, только ускорил шаг.

Пикнула сигнализация.

Лёша прошелся вторым слоем. Утихомирились. Так с ними и надо. Буквы имеют, знаете, особенность не затыкаться, особенно черные. Домой же надо. А там. Сегодня точно начнется. По всем признакам. В приметы надо верить.

Дорогу к своей девятиэтажке он обычно тратил на прохожих. На женщин, ладно, да, на женщин. Он любил их рассматривать, и любая интересная деталь сама собой рикошетом отлетала в голову и там раскрывалась в историю. Вот с этой – мятый пакет в руках – он бы лежал на раскладном диване и смотрел телевизор, пахло бы котлетами. Под пальто угадывал толстую жопу. Можно было бы по ней бить. Мухобойкой, линейкой, подушкой, так-так, чем еще? Скалкой, удочкой, ножкой от стула, а можно свернуть скатерть в такой жгут и тоже бить. А вот другая впереди. Не слышит его шагов. Берет на голове. Кто же носит береты. Зима ж. Снег, наверное, намочил этот берет. Падал сверху и размокал, превращался в воду, а вода вездесущая, пролезет между ворсинками, ниточки все обсосет. И несет она на голове мокрую тряпку.

Лёша ускорил шаг. Когда оказался совсем близко, женщина обернулась и вскрикнула. Он ударил ее кулаком в шею. А потом другим кулаком в нос. Схватил берет и убежал, но не смог не оглянуться: одинокая, она стояла на четвереньках и смотрела на белую землю, на лед. А что льду, он исчезнет, весна в Рязани такая жестокая, что просто отдирает лед от асфальта, хрумкает его, как соленую соломку с чаем.

Дома Лёша не разувался, сразу кинулся в кухню, достал берет, намазал его клеем и покормил их. Можно будет поспать.

В кармане пуховика запел хриплый голос.

Когда нет денег, нет любви. Такая сука. Эта селяви.

Он так и не отдал телефон полицейскому, это как же так, как же так.

Как же так.

Любая квартира борется вещами со своей прямоугольной сущностью. Напихивает в себя диваны, тумбочки и табуретки, телевизоры, тефлоновые сковороды и белобокие ванны, лишь бы разбавить стены и пол. Потолок и окна. Ровные поверхности, которые он так ненавидел, потому что научился не бояться. Страшно смотреть на желтоватые обои и видеть огромный холст. Крашеные зеленым стены в совмещенном санузле – чистое приглашение. Лёша помнил, как родители красили, пятна на пальцах отца, улыбка, сквозь зубы еще выбирается наружу дым от только что воткнутой в пустую консервную банку сигареты. Мать вздыхала, у нее под синим халатом находился такой массивный механизм, выпускающий вздохи по любому поводу. Набирая мощь и перегреваясь, подхалатная машина переходила на стоны.

Пол молчал под тяжестью ковров.

В этой квартире был особенный свет, особенно летом, когда тополь у окна демонстрировал всю зелень, которую мог из себя выдавить. Солнце до обеда всегда было за деревом, так что большая комната наполнялась танцующими на ветру тенями. Они не гнушались ни портретом деда, устраивая пляски на толстых щеках, ни корешками книг: пробегали по всему Толстому, перекидывались на Дюма, Жюля Верна и всегда обходили стороной романы про Анжелику. В буфете мама хранила хрусталь. Хрусталь был похож на папу, его ни при каких обстоятельствах нельзя было трогать.

Лёша пытался вспомнить, когда он касался отца в последний раз, и понял, что с детства почему-то ни разу не дотронулся до своего родителя, а был ли он тогда вообще, был ли он настоящим, может, просто сон, мираж, голограмма, которую испытывали американские спецслужбы на их отдельной семье? Отец мыл за собой посуду сам. Даже в жару предпочитал рубашки с полноценным длинным рукавом. Радовался холодам, напяливал перчатки. У водолазок чем длиннее горло, тем лучше. Сапоги любил больше, чем ботинки. Не разрешал покупать ему сандалии. Наверное, американцы не доработали модель. На свету, обнаженная, она, скорее всего, мерцала и выдавала свою ненастоящесть. Как же мать не узнала? А она его трогала? И там? И как тогда Лёша получился? Может, отец сначала