Всклянь - Коля Андреев

– Надо экспертов вызывать, тут еще труп найдем…

– Ну найдем – и что? И блядь, хата уйдет кому – государству, блядь?

– Макс, да уже давай помолчи, наверное, а? Тут какой-то пиздонасос творится, а ты кроме хаты ни хуя не видишь!

– Он не очнулся?

– Да похуй.

– Надо все эти вещи проверить.

– Все? Мы тут до вечера, что ли, сидеть будем?

– Тут нечистая история, вляпаемся.

– Да хули – вляпаемся, вляпаемся…

– Денег не выручишь ты, Макс.

– Себе, значит, оставлю, сам ремонт сделаю, а вы если нет, то нет, извиняйте, либо вы со мной, либо, блядь, я себе просто это все оставлю, братики!

– Не хорохорь, ну я тебя прошу, он что, очнулся?

– Нет вроде бы…

– Вроде бы! Проверь.

– Да нет, сопит что-то там.

– Сильно мы его…

– А как еще, нежиться, что ли, с ним, ты вообще красава, конечно, телефон так проебать.

– Я хату оставляю, с ним разберусь, адьос, на хуй отсюда.

– Что ты с ней делать будешь, Макс?

– Баб водить, тебя ебать, телефон забрал – иди на хуй отсюда.

– Максим!

– Хуй с ним. До свидания!

– Макс, вляпаешься, говорю тебе.

– Всё, Михалыч, всё, вы живете уже, бля, дайте мне пожить, когда такой шанс выпадет, ну правда?

– Старших товарищей слушай!

– И хуй еще у них соси – забыл добавить, да? На себя беру, мужики, братцы, на себя, всё, ладно, хуярьте, вас тут не было, если что, я во всем виноват, покедова.

– Темный ты человек, Максим.

– Знаю, Михалыч, знаю.

Лёшу подняли на ноги, посадили на стул.

Две руки все это делали, а человек один.

Ковер был застелен пленкой.

На столе лежали бумаги и ручка.

Из Лёшиного рта человек, которого звали Максим, вытащил тряпку. Дал попить.

– Алексей Петрович, смотрите, какие у нас дела. Вы сейчас меня слышите?

Лёша кивнул. Голова от этого небольшого движения загудела. Он слышал не только его, он слышал, как в освободившиеся от одежды трещины лезут голоса. Обнажили тьму, дураки, дураки, прости их господи.

– Хорошо, хорошо, молодец, Алексей Петрович. Дело в том, что вы у нас обвиняетесь в убийствах. Очень много дел по вам. Тут же эти вещи все в крови. Вы сколько человек убили, знаете?

Лёша молчал.

– Много человек убили. У меня есть старшие товарищи, они у всех есть, кроме вас. Вас вот защитить некому. Так вот эти мои старшие товарищи говорят, чтобы я вас родственникам убитых отдал на растерзание просто. Вывез в гаражик и там оставил. На людской, так сказать, суд. Понимаете?

Лёша зажмурился. Твари уже лезли с той стороны, кричали «ЖРААААААТЬ!» оттуда. Вылезут и сожрут этого полицейского, а потом и Лёшу. А потом и всех.

– Молчите, Алексей Петрович, не в вашу пользу это молчание. Ладно. Вот что я скажу. – Он нагнулся ближе к нему. – Можно все решить. Можно. Но вам придется мне доверять. Только мне, и никому больше. Кивните, если понимаете.

Какой там кивать. Какой кивать. Кивать… Сожрут скоро.

– Подпишите документы вот эти. И я вас отпускаю. Подобру-поздорову – бегите. Только сюда не возвращайтесь. Держите ручку и подпишите, вот ваш паспорт, надо, чтобы подпись была как в паспорте.

Пальцами Лёша почувствовал, какая же она, ручка, твердая. Словно стальная. Сжал покрепче. Кивнул.

– Молодец, Алексей Петрович, молодец. Вот тут!..

Лёша воткнул ручку в шею Максиму. Тот сделал в ответ вот так: «Ыыыыыыыыы».

На этот крик из щелей стали вылетать твари. Они были похожи на дым, но с лицами, и они все улыбались. Одна была с лицом старшины, и она шевелила губами, все еще декламируя отцовские письма. Другая морщилась, и Лёша понял, что так морщилась мать, когда ей что-то не нравилось в его поведении. Третья разинула рот как отец. Как тогда, когда Лёша, уезжая после похорон в Ковров, сомкнул на его шее свои длинные сильные пальцы.

Все твари пролезли в дыру на шее Максима, откуда сочилась кровь. Ыыыыыыы. Жрите.

Максим ударил его, прижал ладонь к ране, выхватил пистолет. Глаза у него замигали светом. Покачал головой и убрал оружие. Нагнулся и взял что-то с пола. А, Лёшин молоток. Замахнулся.

– Летите домой, пиндосы! – закричал Лёша во весь голос.

Красочница

Мама говорит: имей цель. Не пей, не ешь, пока нет цели. Но цель – это поверхность. А глубина – это белизна. Надо быть опрятной. Надо, чтобы сияла. Чтобы ни складочки. Чтобы куколка. Чтобы бережно. Чтобы чистенькая, чтобы мама радовалась.

Приметила ее сразу – благо, глаз натренированный. Дыхание замедлилось, тело говорило, что ему воздух и не нужен вовсе, тело превратилось в пружину, только большие пальцы суетливо танцевали по подушечкам указательных, средних, безымянных, мизинцев – и обратно, и еще. И еще. Вещь красивая, юбка, вся блестит, как глянцевая задница айфона. Наверняка хозяйка шалавистая, наверняка пьет, слаба на передок, во всех, мать ее, отношениях. Хи-хи-хи. Хулиганка я, хулиганка. Шаганэ ты моя. Ух уж я тебя. Ой держись.

В Рязани такие широкие тротуары в центре. Асфальтовые луга на Первомайке. А людей мало. От этого чувство, что все смотрят. Как тут шифроваться. Следить надо так: идти медленнее, чем юбка эта, взгляд сделать стеклянный, почти что пьяный, не улыбаться, но можно верхнюю губу чуть приподнять. Зачем? Ах-ха. Чтобы от тебя хотелось немедленно отвести взгляд. Люди такие чистюленькие, не хотят даже глазами пачкаться. Прикинься прокаженной, и никто тебя не увидит. Напяль блестящую юбку – и тебя заметят все.

Как же хотелось сбежать. Бросить. Сдаться. Пойти наконец домой – туда, где пахло краской и хлебом, снять эти новые кроссовки, которые натерли пятку. Но то жаловалось тело, а в сердце, в голове, внутри этой темноты стучался голодный зверь, который тянул поводок, тянул, жаждал, чуял. А юбка, а юбочка как лекарство, вламывалась в кровь и что-то такое с ней там делала, газировала. Как вино. Молодое такое вино, когда еще газики. Эти тусклые краски вокруг, серость асфальта, желтушная бледность домов, сизый дым вдоль дороги (грузовик прополз), все это так похоже на ее жизнь – и все это теряло власть, разжимало хватку, и она чувствовала, что может летать. Стоит только достать шприц с краской, послать струю на эту чертову блядскую юбчонку – и все, свобода, полетели, радость. Нагадить. Нагадила. Буду гадить. Гадкая. Я люблю себя гадкую, гадкую, гадина, люблю, люблю. Люблю. Она словно выпила.

Повеселела, пока шла позади. Встретила ее там, где Ленин тыкал своей железной ручонкой в серое небо, брела за ней до Домхудожника. А там мужик какой-то. Чмокаются. Господи, ей лет шестнадцать, а ему все сорок, точно, определять эту кровь дурную она умела. С первого взгляда все понятно. Они прошлись метров пятьдесят, а там «бэха» черная, совсем как юбка; девка внутрь, дверью шмяк – и уехали. Вот, блядь, где теперь ее искать.

Руки потяжелели, как будто в пакет гирю закинули. Поводок ослаб. Мозоль заныла. Ссаниной потянуло от тенистого угла старого высокого дома. О чем надо сделать вывод? О том, что надо носить с собой. Сколько раз говорила: набери шприцы, вооружись, так сказать, ха-ха-ха, носи с собой, никогда не знаешь, когда пригодится! Вот же, на, подбеги, обрызгай – но в пакете нет патронов, а в результате – в душе нет радости. Домой, значит. Значит, домой.

С тяжким выдохом троллейбус распахнул двери. Ну спасибо, поехали. Она вошла внутрь, забилась в угол на задней площадке и закрыла глаза. В темноте почувствовала, как плывет по асфальтовым рекам: Первомайский проспект впадал в Московское шоссе.

Мама говорит: никаких пятен. Тереть кусок блузки пальцами, пока не покажется кровь, – но! Не думай даже кровь эту свою размазать по блузке – какой тогда смысл в стирке. Тонкие губы – это признак злого человека, а рот –