Легкий аллюр - Кристиан Бобен
И любовника я завела. Сразу же, едва вошла в пустую квартиру. Не такого, каких заводят себе посетительницы парфюмерного магазина. Эта работа меня веселит, как детская игра: давай ты будешь клиентка, а я – продавщица. Брак тоже похож на игру: давай ты как будто муж, а я как будто жена. В магазине я быстро узнала обо всех изменах нашего района. Я не только торгую духами, а еще и присматриваю за женщинами, которые приходят удалять лишние волосы в маленькой комнате в глубине магазина. Они болтают друг с другом, а я слушаю. Я завела себе любовника, но не так, как эти женщины, – не второго мужа, мужа на полставки. Мой любовник у меня под окнами в любое время дня и ночи. Роман не ревнует. И напрасно. Я думаю о своем любовнике и утром, и вечером, он наполняет мой взгляд сиянием, а сердце мое неустанно поет хвалу ему – клену. Клен прямо посреди района Бастилии, тут у нас, во внутреннем дворе многоквартирного дома. Именно из-за него я выбрала эту квартиру. Надо сказать, что во время нашей первой встречи он предстал передо мной в своей наилучшей форме. Он только-только стал облачаться в осеннее одеяние и сиять пурпурным огнем – ну как устоять перед таким обольщением?
Книга Романа разрастается. Это уже не книга, а признак болезни: четыреста с лишним страниц, исписанных мелким шрифтом. Он пишет по ночам, днем спит, а под вечер отправляется в кафе. Иногда я его сопровождаю. Это кафе он подбирал с таким же усердием, с каким доводит до совершенства красивую фразу. Прежде чем прийти в то место, где ему было уютно и где нашлась подходящая компания, пришлось перебрать семь других. В компании их четверо, они всегда сидят за одним и тем же столиком: Роман, Ален, Люк и Этьен. Четыре апостола. Только их Христос – искусство. Этьен – единственный, у кого есть работа, в банке. В перерывах между финансовыми отчетами он пишет музыку. Ален – художник, по крайней мере прикид у него соответствующий: и трубка, и волосы, падающие на глаза, и сиреневый шелковый платок на шее, и черные штаны из вельвета в крупный рубчик. Люк, как и Роман, – последователь Флобера. Мы беседуем, пьем. Переделываем мир. По крайней мере, эти четверо переделывают, а я за ними наблюдаю. Думаю, именно в ходе этих вечеров я начинаю меньше любить Романа. Меньше любить – это значит перестать любить совсем. Я отлично знаю, что мир не в порядке и что надо бы добавить в него порядка (или беспорядка), чтобы волки, евреи и дети из Кретея могли перемещаться по нему без опаски. Я все отлично понимаю, но среди этих четверых непризнанных гениев литературы, музыки и живописи не вижу ни волка, ни еврея, ничего похожего на лица из Кретея. А вижу я здесь лишь жалкие амбиции, четыре ума – серьезные, тяжелые, тяжелые, тяжелые. Тут не переделать мир хотят, а всего лишь обустроить его так, чтобы обеспечить в нем место для себя, по возможности самое большое – талант обязывает.
А вот издатели талант Романа, похоже, не видят. Свою книгу он дописал. Разослал ее примерно в пятнадцать издательств. Прошло два месяца, и в наш почтовый ящик хлынули письма с отказами. Кругом одни идиоты, рычит Роман, Рембо вынужден был печататься за свой счет – так чего от них вообще ждать, от этих убогих?!
Таким образом я узнаю́, что каждую ночь сплю рядом с Рембо, и, по-моему, это ужасно странно: ведь Рембо-то, кажется, предпочитал парней, да? Сказать того же о Романе я не могу. В постели он уже не тот: подрастерял свои манеры. Лень, захватив его сердце одновременно с моим, проникает к нему в кровь. Достигнув кончиков пальцев, она оборачивается грубостью. Я не возражаю. Мальчик из хорошей семьи исчез, на его месте появился недовольный творец. Однако в его грубости, как и в его галантности, чего-то не хватает. Чего-то или кого-то. Уютно провалившись головой в подушку, набитую гусиным пером, я позволяю Рембо набрасываться на меня, а сама издали наблюдаю за своим восхитительным любовником – кленом, чьи листья содрогаются при малейшем дуновении ветерка: ему повезло больше, чем мне.
Я ушла из парфюмерного магазина в книжный. Подвальчик рядом с Ле-Аль[6], букинистическая лавка. Читатели приходят сюда, чтобы разгрузить свои домашние библиотеки. Я сортирую книги. Дешевые оборачиваю прозрачной пленкой, а редкости – пергаментом. Роман взялся за вторую рукопись. Первая окончила свои дни у нас во дворе, разорванная на отдельные страницы. Стояла январская ночь, без снега. Рано утром консьерж и соседи обнаружили десятки любовных писем, рассыпанных под кленом, – непредвиденный снег, почти такой же наивный и чистый, как настоящий.
Свадьба возвращалась из церкви. Когда кортеж проезжал мимо гостиницы, на него обрушились тонны воды и мрака. С самого утра гроза рыскала тут и там, точно пес. Крики шаферов ее, должно быть, раззадорили. Компания поспешила в гостиницу, чтобы укрыться от дождя. Хозяин предложил им горячего вина с корицей. Я была одна, сидела в глубине гостиной и читала газету. Они пригласили меня присоединиться к ним. Не знаю, почему мне всегда кажется таким трогательным образ молодой невесты. Эта была очень юна, совсем девчонка, платье, загубленное дождем, напоминало половую тряпку, венок из флердоранжа разорвался. Жених, хотя и старше невесты, был совершенно растерян. Он обхватил ее детское личико двумя крупными ладонями и нежно гладил, пытаясь согреть, как ручное животное. При этом он не сводил глаз с меня. Я определенно была в его вкусе, и его ничуть не смущало, что, утешая одну, он заглядывается на другую. Гроза умчалась поохотиться где-нибудь еще. Гости со свадьбы повставали, шумно отодвигая стулья, они хотели заплатить за горячее вино, но хозяин рассердился – в такой день, да как можно, молодожены вышли первыми, жених в последний раз на меня оглянулся. Было в этом взгляде что-то тягостное, сальная смесь вожделения и грусти: я очень хотел бы с тобой переспать, но ты же понимаешь, я тут застрял, с этой. Я уже не в первый раз замечала на лице у мужчин нечто подобное. Такой же влажный блеск появлялся в глазах Романа, когда я приглашала к нам одну из продавщиц, которая работала со мной в книжном. Надо впредь быть внимательнее. Надо остерегаться мысли, которая иногда меня настигает. Мысль горькая, огорчающая. Мысль о том, что все наши связи фальшивы и, что еще хуже, комичны. Да, иногда мне кажется, что все чувства, пусть даже самые глубокие, содержат неистребимую долю комизма. И часто глубина этих чувств связана вовсе не с любовью, а исключительно с эгоизмом. Мы плачем только по себе и любим тоже лишь себя. Эта мысль не такая уж и нелепая. Она стала бы таковой, если бы за ней тянулся шлейф из грусти. Я не знаю, в чем на самом деле истина. Грусть – да, я знаю: она бывает от вранья и только от него. Этому меня научила мама. И еще – толстяк. И даже Роман, за последние месяцы. Он читал какого-то поэта. Я тоже его прочла. Жизнь в браке бездонна, огромна. В чем-то одном она может пойти наперекосяк, а в чем-то другом – протекать как ни в чем не бывало. Жизнь в браке – большое упирающееся животное, смертельно медлительное. Арто. Антонен Арто – вот как звали поэта, которого читал Роман. Я читала сразу после него: фразы, которые он подчеркнул. Я помню вот это, в письме, написанном в Родезе, кажется, в конце тысяча девятьсот сорок пятого года: «состояние души заставляет забыть о душе». Лично я сказала бы это так: состояние души не дает душе явиться. И еще добавила бы: что такое душа? У меня, ясное дело, ответа нет.
