Легкий аллюр - Кристиан Бобен
Итак, после потопа – хоть свадьба. Аквариумную воду вытерли, рыбки отправились в мусорный бак, отец Романа подсчитал стоимость убытков. Получилось несколько миллионов. Расклад простой, говорит он. Либо Роман возвращается к учебе, и мы забываем о случившемся. Либо продолжает строить из себя литератора – и в таком случае берет обязательство возместить ущерб. Роман, бледный, подходит к родителям, целует их, обнимает меня за талию, и мы уходим. На пороге он оглядывается, обращается к матери: учебу я бросаю, наша свадьба в сентябре. О свадьбе я от него слышу впервые. Я ничего не говорю. А мне и нечего сказать: признание он сделал своей матери, а не мне. Почему бы и нет? Я снова полагаюсь на свой компас, инстинкт, на свою чудодейственную формулу: поживем – увидим. И вот мы садимся в машину, выезжаем за ворота, покидаем городок и направляемся к трассе. В машине – тишина, и вот – вопрос, сокрушенный чересчур быстрым ответом: ты не упрекнешь меня однажды в этом, Роман? – Конечно, нет, с чего мне тебя в этом упрекать? И снова тишина. Роман, безусловно, прав: с чего ему меня в этом упрекать? Машина мчится, небо огромно, я немного замерзла, так странно мерзнуть в жаркий летний день.
Свадьба в мэрии, а не в церкви – это все равно что кремация вместо зарывания в землю: тайная церемония, насквозь пронизанная неловкостью. Недостаточно атмосферно, не слишком реально. Ну и ладно. Это Роман настоял. Никаких органистов, алтарей и белых платьев. Но он не учел характера моей мамы: она оповестила всех цирковых, и вот они здесь, в зале бракосочетаний, причем пришли в своем: клоун – в наряде клоуна, эквилибристка – в костюме эквилибристки, укротитель – в одежде укротителя, и даже обезьянка сидит на плече у клоуна. Что же до продавца цветов, то он разорил свою лавку – выгреб из нее все белые цветы: жасмин, лилии, розы, тюльпаны, сирень.
За неимением ангела я беру в свидетели клоуна. Три секунды на подписи – и дело сделано: меня зовут мадам Кервок. Смешная фамилия. Но, по-моему, мне идет: она похожа на те, которые я придумывала себе, когда убегала.
Я не выхожу из гостиницы уже три дня. Ужасный грипп. Нет, прекрасный грипп. Немного жа́ра, много сновидений. Хозяин подает мне завтрак прямо в номер. Круассаны, кофе, мед: пчелы, которые его сделали, спят в улье в двух километрах отсюда.
Я не пишу и перестала слушать музыку. Толстяка я по-прежнему люблю, я от природы преданная, настолько, что иногда мне требуется отдохнуть от этой своей природы, уехать куда-нибудь, похлопать крыльями, усевшись на соседнее дерево. Толстяку я на этот раз, пожалуй, изменю с другим – а то и сразу с четырьмя, а? – очень хочется послушать «Битлз». Из дома я больше не выхожу, а попросить хозяина гостиницы купить мне кассету не решилась.
Я трясусь над своим гриппом, точно он мне родной. По ночам открываю окно в еловую сырость. В детстве я обожала вот так болеть. Благодаря болезни мне доставалось больше внимания и неожиданные игрушки. Когда в дело вмешивался жар, происходили всякие приятные вещи: душа летала в нескольких сантиметрах над пылающим телом, слабость властительницей растекалась по всему телу, но это была такая неприятность, которая ничуть не досаждала. Выходит, мир может быть настолько прост: квадратик неба в окне над кроватью. Грипп, ветрянка и корь – три повелительницы школьного двора: другие дети идут обратно в класс, а ты продолжаешь играть, у тебя есть на это право, добрый доктор выдал тебе справку: освобождена от мира и собственной жизни как минимум на три дня.
Я думаю о Романе. Но есть вероятность, что это вообще невозможно – думать о ком-нибудь, кроме себя. А может, это из-за гриппа в моих размышлениях о Романе – одна сплошная я. Мне интересно, кем я стала – после стольких лет – в глазах этого мальчика. Возможно, теперь в его глазах я – то же, что и он в моих: призрак. Я слишком плохо его узнала. Мы узнаём друг друга лишь в любви, а я Романа любила недостаточно. Сам он, бедняга, ни в чем не виноват. Да я и сама почти ни при чем. Повсюду, где бы мы ни оказались, в воздухе, которым мы дышим, витают частицы блуждающей любви. Порой частицы эти сгущаются и проливаются нам на головы дождем. А порой – нет. И это так же не подвластно нашей воле, как майский ливень. Единственное, что мы можем сделать, это как можно реже укрываться под крышей. Наверное, тут-то брак и начинает хромать – когда он становится зонтиком.
Вчера вечером я спустилась на первый этаж в халате. Было поздно. В общей гостиной обнаружился лишь продавец спиртных напитков – он спал перед телевизором. Шла передача о книгах, дурацкая, как и все остальные. Продавец выпивки храпел, от подбородка до живота его укрывала спортивная газета, как слюнявчик, который подвязали огромному младенцу. Я села в кресло, полистала рекламные брошюры про Юра, разложенные здесь специально для туристов. «Легенды», «История», «Экономика». Обожаю такое скучное чтиво. Гастрономические путеводители, бумажки, которые достаешь из коробок с таблетками, этикетки на консервных банках, технические руководства: я читаю медленно и забываю каждое предложение прежде, чем успеваю дойти до точки. Точно так же я чувствовала себя в школе на уроках географии и естествознания или когда стояла перед отцом, который начинал меня воспитывать. Всякий раз, когда кто-то делает вид, будто учит меня уму-разуму, я погружаюсь в состояние безграничного послушания и тупости: снаружи – покорная, изнутри – отсутствующая. Был, наверное, час ночи. Я читала заметку о производстве игрушек из дерева, как вдруг по телевизору стали показывать что-то дельное. Несколько человек говорили о СПИДе, одни были врачами, другие – больными. Никто не давил на жалость и ничего не пытался продать. Лица, освещенные спокойным разговором. Казалось, все эти люди располагают бесконечным количеством времени. Каждый слушал другого, не перебивая и не засыпая вопросами или, того хуже, ответами. Как будто близость смерти дарила им возможность наконец побыть живыми, всем вместе. Красота этих лиц подействовала на меня утешительно, как прохладная вода. Я поднялась к себе в номер и сразу же уснула.
Жизнь вдвоем, как я обнаруживаю через две недели, страшно выматывает. Двух недель вполне достаточно, чтобы увидеть, – более чем достаточно. Первый опыт всегда выматывает. Сначала по ночам мне не удается сомкнуть глаз из-за того, что со мной рядом Роман. Летом, когда мы гостили у его родителей, у нас были раздельные спальни. Любовью мы занимались тайком. У нее был вкус украденного плода. Сон же оставался делом личным, каждый спал сам по себе, укутавшись в белоснежное белье, на дне полночной лодки. Сон, словно детство, невозможно разделить ни с кем, кроме волка. Мне потребовалось две недели, чтобы найти подходящую позу для супружеской постели. Я засыпаю на животе, повернувшись лицом к стене, отрешенная, с ощущением легкости. Роман упрощает мне задачу тем, что присоединяется ко мне очень поздно, после того как до глубокой ночи просидит над своими сочинениями. Это все еще любовные письма. Но он больше не пишет их от руки. Печатает на машинке. Стук клавиш не мешает мне спать, наоборот, он как дождь, колотящий по металлической черепице, как успокаивающая песня. Книга Романа уже несколько раз меняла название. Сначала она называлась «Почтовые марки», потом – «Вернуть отправителю». Теперь – «Катастрофы». Этот вариант Роману подсказала я. По-моему, отличное название для сборника любовных писем.
Я нашла себе место
