Легкий аллюр - Кристиан Бобен

У меня таких вопросов – тысячи. Я приехала сюда из Парижа для того, чтобы проветрить свои вопросы – и посмотреть. Посмотреть – значит подумать. Прежде чем уснуть в книгах, мысль странствует по миру, формируется из образов, которые мы из него добываем. На лице жениха было то, чего не встретишь ни в одной книге о браке. Я многое забываю. Но сцены вроде этой – никогда. Моя первая жизнь – жизнь кочевая – дала мне бесконечно много для понимания мира. У цыган, у циркачей все города – одинаковые: какая-то окраина, слегка плешивая, немного грязная. Красивые районы не для клоунов. И дело не в том, что существует два мира: один – для богачей, другой – для бедных. Дело куда серьезнее: есть лишь один мир, тот, который для богачей, а где-то рядом или позади – безобразная куча его отбросов. Я помню, как однажды отец отвел меня на красивый проспект в Ницце. Он искал подарок маме на день рождения. Я вошла вместе с ним в ювелирный магазин. Лицо у меня было грязным, я все утро валялась в пыли вместе с другими детьми. Отец не побрился, штаны были в пятнах машинного масла, будто небо в звездах. Я никогда не забуду, каким взглядом продавщица его удостоила. Опыт унижения, как и опыт любви, не забывается. Я не знаю, что такое душа. Но безошибочно укажу конкретное место на теле человека, где душа испаряется, исчезает полностью: это крошечная темная точка в зрачке – презрение. Но еще хуже была искра, вернувшаяся во взгляд продавщицы, и ее разгладившееся лицо при виде пачки купюр, которую отец достал из кармана. Человеческие глаза гораздо более переменчивы, чем глаза волков. То, что можно увидеть в глазах человека, – куда страшнее.

Мои Романовы годы подходят к концу. Я не сразу это осознаю́. Чтобы завершилось одно, нужно, чтобы началось другое, но увидеть начало невозможно. Мы вместе уже семь лет. Я пристрастилась к этой пресноватой жизни. С браком от меня удалилось что-то живое, и это отдаление дарит мне покой. По-видимому, то, что называют жизнью в браке, на самом деле – конец детства. И по-видимому, этот конец неизбежен. Побеги прекратились. Это мама заметила и мне сказала. Но вообще-то она немного ошибается, мамочка моя. Несколько раз за эти семь лет я все-таки срывалась с места. Если ты не слишком уродлива, нетрудно подойти к мужчине в Люксембургском саду и будто между прочим сказать ему: увезите меня. Увезите в Мон-Сен-Мишель, или в Везле, или в Гранд-Шартрёз. Там мы будем гулять, если можно – молча. Вечером я приглашу вас в хороший ресторан, мы отведаем устриц, или говядину по-бургундски, или гратен дофинуа. Тему для беседы за ужином выберете вы, а я буду вас слушать – это одна из тех вещей, которые удаются мне лучше всего. Ночь мы проведем в отеле, я пока не знаю, снимем мы одну комнату или две, это будет зависеть от вас, от того, сколько удовольствия доставят мне ваши слова. Уезжаем сейчас же, прямо отсюда, без раздумий, никого не поставив в известность. Вернемся завтра, вечером. За семь лет я делала это предложение раз двадцать, но ответили мне всего четверо. Большинство мужчин начинают паниковать, многие огорчаются и объясняют мне с видом побитой собаки, что не могут исчезнуть, пока не предупредят об этом целую толпу народа, которая, ясное дело, никуда их не отпустит, – от жены до Бога Отца. Некоторых удивляет мой выбор мест, почти всегда – монастырь. Им я отвечаю, что совершаю паломничество, что меня охватило внезапное стремление к старым камням и песнопениям и всему тому, что влечет под сень монастырей. Что же до Романа, то по возвращении из первого путешествия я объясняю ему: я соскучилась по своему цирку, я провела с ними два дня и буду время от времени так делать. Я вру ему лишь наполовину, потому что рассказываю о заливе Мон-Сен-Мишель и об Откомбском аббатстве: именно там я и была, хотя то, чем я занималась вечером, к цирку имело мало отношения. Я не горжусь этими своими вылазками. Но и не стыжусь их. Это не настоящие побеги. Я долго размышляла над тем, что сказала мама: раз я больше не исчезаю, значит, мне больше нет надобности исчезать. Для женщины брак – это еще и наилучший способ стать невидимой.

Роман все пишет. Чтобы не умереть от холода в ожидании ответа издателей, он с успехом прошел конкурс и устроился на место секретаря в мэрии. Папочка-нотариус и мамочка-адвокат, разочарованные и снова обнадеженные, восстановили отношения со своим мальчиком. Сунули в конверт свадебный подарок: незаполненный чек на покупку квартиры-студии. Двойная зарплата, отсутствие аренды – теперь мы богаты или почти богаты. А значит, я могу разоряться на платья и книги, чтобы порадовать и тело, и душу.

Под дверью появляется листок бумаги: нас приглашают на собрание собственников дома. Цель собрания – принять решение относительно клена, который слишком разросся: ветви стучат в окна и превращают двор в темный колодец, что огорчает жильцов трех нижних этажей. Собрание назначено на вечер. Уточню: на вечер вторника в конце апреля, когда повсюду разливается дыхание весны, небо – настойчиво голубое, цветы готовы в любую секунду раскрыться и в воздухе блуждают ароматы. Роман со мной не идет: таких собраний у меня в конторе каждый день по двадцать штук, иди одна. Тридцать человек сидят вокруг стола. Я знаю из них только нескольких. Все как один – сливки общества. Психоаналитик, который принимает пациентов в квартире на нашем этаже. Кондитерша, судебный пристав, отставной военный. Про остальных ничего не знаю. Я прихожу с опозданием. Догадываюсь, что они уже приняли решение срубить клен. Едва усевшись, я поднимаюсь со стула, обзываю их убийцами и идиотами. Кондитерша призывает меня выбирать выражения. Вслед за мной встает какой-то мужчина, великан, я его никогда не видела, наверное, он живет в противоположном крыле и попадает в дом через другой вход, он говорит: мадемуазель права – я вздрагиваю, услышав, что меня назвали мадемуазель, я думала, что этого больше никогда не случится, – мадемуазель права, и мне кажется, что она еще мягко выражается. Конечно, дерево поглощает солнечный свет, но кто из нас не хотел бы того же, оно необходимо мне для работы, мне нужно каждый день смотреть на его листву, этот клен – один из первых жильцов дома, дерево почтенного возраста, а я уверен, что мы с вами не станем рубить ноги старикам под предлогом того, что они заслоняют от нас солнце, я предупреждаю вас: первый, кто тронет хоть один листок на его кроне, будет иметь дело со мной, я не шучу, я, как и мадемуазель, считаю, что есть вещи, на которые ни в коем случае нельзя реагировать спокойно. Великан медленно обходит стол, он огромен, как сказочные людоеды, он останавливается перед жильцами трех нижних этажей. Я прошу провести голосование, чтобы это бессмысленное собрание наконец закончилось. В итоге никто не придет рубить клен. Решено просто вернуться к этому вопросу в следующем году.

Великан приглашает меня к себе отпраздновать победу, его квартира – я не могу описать, на что она похожа, дверь не успевает закрыться за нами, как он обнимает меня, отрывает от пола и целует так, что я едва не задыхаюсь, я только мельком вижу комнату с зелеными шторами, еще одну – совершенно пустую, в глубине – кровать, а потом, отчетливее всего прочего – его зубы, восхитительные, зубы курильщика, собрание собственников, бедный Роман, продлится целых три часа, один час любви, два часа сна в объятиях великана с желтыми зубами, мы не сказали друг другу ни слова, я влюблена, я понимаю, что это значит – влюбиться, мне этого никогда не объясняли, семилетнее замужество и двухдневные приключения не могли меня этому научить, я впервые в жизни занимаюсь любовью, все прежнее – ничто, все, что было до этого, не существовало вовсе, можно переспать хоть со всей планетой, но это ничего не изменит, пока кто-то не тронул твоего сердца, тело остается девственным, я не замужем, мне не двадцать четыре года,