Легкий аллюр - Кристиан Бобен
Проснувшись, я смотрю в темноте на своего любовника с его венком из звезд: на того, другого любовника – смотрю на клен, который мы сегодня спасли. Сквозь его ветви я узнаю свою квартиру, и через открытое окно вижу у противоположной стены тень Романа, склонившегося над рукописью. От одной квартиры до другой – десять метров. Самые маленькие расстояния – самые непреодолимые.
Толстяк в отличной форме. Я заменила для него батарейки. По ночам он за красивые глаза играет для меня сонату для скрипки номер 3 до мажор, BWV[7] 1005. Так написано на кассете. BWV 1005 – по-моему, это похоже на номерной знак автомобиля. И толстяк за рулем мчится на полной скорости, затылок напряжен, лицо непроницаемо, важный, как папа римский. Сейчас есть три вещи, от которых у меня становится спокойно на душе. Писательство. Вино Арбуа. И соната номер три. Первые две вещи – жидкие: чернила и вино. Третья – воздушная: крылья и радость. Я слушаю ее по ночам – как будто зависаю над уравнением с несколькими неизвестными. Эта музыка охватывает всю бессмысленную жизнь с ее ожиданиями, тяготами, скукой, она нисколько не пытается забыть эту материю обычных дней – напротив, превращает ее в свою основу, пищу, взлетную площадку: сначала наметки, лепет, беспощадный скрежет смычка по струнам, и вдруг все сосредотачивается и разом взлетает – фугой свежего воздуха.
Прошлой ночью в мою дверь постучался хозяин гостиницы – попросил сделать звук потише. Постояльцы накануне жаловались. Поскольку музыка была и в самом деле громкой, я его не услышала, он вошел сам и застал меня за разговором с толстяком. В первую секунду он испугался. Я объяснила ему, что приехала для того, чтобы написать здесь книгу, и что музыка меня вдохновляет. И сделала потише. Хозяин остался удовлетворен. Он получил ответ на вопрос, который не решался задать мне с самого моего приезда: что такая хорошенькая женщина делает в этой Богом забытой дыре, какая печаль ее гложет? Писательница – такое объяснение ему понравилось. На следующий день он пригласил меня к ним с женой на обед. За десертом сказал мне: вы знаете, я понимаю, вдохновение – это святое, сейчас мертвый сезон, постояльцев не так уж много, а новым я буду сразу объяснять, откуда берется шум, так что вы можете слушать музыку как вам угодно, и все, тема закрыта.
Только что, во время очередной прогулки, я снова почувствовала себя десятилетней, ощутила жар побега и любопытства. Я проходила мимо дома престарелых – и вошла внутрь. В коридорах – множество старых женщин в домашних халатах. Я не стала там задерживаться. Никому не нравится долго смотреть на стариков. Даже старикам это не нравится. Я поговорила с одной дамой, которая смотрела телевизор в общей гостиной и сосала ментоловые леденцы. Ей, наверное, лет восемьдесят или восемьдесят пять. И она сказала мне: какой кошмар, в этом доме одни сплошные старики. Я рассмеялась. Я прекрасно понимаю, о чем она. Главным происшествием дня для этой женщины стала собака. Светло-рыжая собака, которая два часа гуляла по коридору. Никто не знал, откуда она взялась. Животные здесь запрещены. Животные и мужчины. Из животных терпят только неизбежных: белок, птиц и кошек из парка. Мужчины заперты в доме напротив – в здании-близнеце. Между корпусами возникают романы, интриги, ссоры: в домах престарелых глупость и благодать кружатся в общем танце, как и во всех прочих местах. Мудрость, вопреки расхожему мнению, приходит не с возрастом, это свойство сердца, а сердце неподвластно времени. Я пообещала старой даме, что еще приду ее проведать. Она немного напомнила мне мою крестную из коллежа.
Три года с великаном, только видимость трех лет, на самом деле – три века, я ничего не могу рассказать об этой любви, я могу о ней только петь, может быть, я исписывала все предыдущие страницы лишь для того, чтобы добраться до этих, возможно, я задумала все другие предложения лишь для того, чтобы произвести на свет одно вот это – предложение длиной в три года, в котором сплошь одни запятые и нет точки, а если и есть, то как можно дальше, предложение, как любовь длиной в три года и три века, предложение, в котором можно сказать все, что я сказать не смогла бы, чтобы выразить радость, которая накрывает, бушует и лишает всего, которая возвращает меня к моему «я» и открывает мне, насколько это самое «я» мелко, насколько жалко и по сути несущественно, до этой любви я не рождалась, с этой любовью я умерла, перешла из одного небытия в другое, прежнее было грустным и тяжелым, новое – сияющее, резкое и живое, как музыкальная атака, как вибрация смычка, как пируэт Иоганна Себастьяна Баха, и первое, что я узнаю о великане, его настоящее имя – Альбан, но я зову его великан, я предпочитаю называть его так, ему так больше идет, в его сердце я – как на ночном празднике леса, и первое, что я узнаю о нем, – что его тянет к Баху, он помешан на Бахе, день и ночь великан слушает Баха, день и ночь великан-холостяк слушает свою мамашу Баха, стена из пластинок рядом с кроватью, полное собрание сочинений толстяка, не упущено ни одного записанного исполнения, сначала я смотрю и ничего не слышу, сначала Бах выходит из комнаты, едва я в нее вхожу, мы сталкиваемся на пороге, великан, пока я у него, не ставит пластинки, я кичусь этим, вижу в этом свое могущество, я так же великолепна, как кантата Баха, мое присутствие – так же текуче и хрустально, как присутствие хоров, скрипок, флейт и прочего, я клянусь вам, что так думаю, если бы мы говорили по-честному, всегда и везде, все, что звучит у нас в голове, жизнь была бы более смешной и, пожалуй, более мучительной, но уж точно более живой, именно так, по-честному, я поступаю с Романом в первый же вечер, рассказываю ему все – о спасении клена и о катастрофе в объятиях великана, это мое последнее проявление любви к Роману, мой последний шанс не щадить его, не делать из жалкого мужа жалкого больного, жалкого ребенка, жалкого калеку, ты любишь меня, Роман, ты говоришь, что любишь меня, тогда вот тебе то, чем гремит мое сердце, вот свежий ожог, вот из чего я создана и чем разрушена, я люблю великана, я ничего о нем не знаю и, заключенная в его объятиях, чувствую себя восхитительно свободной, восхитительно дышащей, настолько свободной и дышащей, что я буду туда возвращаться, но в то же время я остаюсь здесь, с тобой, как-нибудь справься с этим, Роман, справься с этим вместе со мной, мое сердце – точно снежинка, красивый образ, но тебе так не кажется, ну что ж, это никакой и не образ, это именно то, что есть, и понимать тут нечего, снежинка не говорит ничего содержательного, снежинка только и знает что танцевать всю свою короткую жизнь, моя кожа тает под руками великана, и кожа, и сердце тают танцуя и тая танцуют, я могу сказать тебе об этом по-другому, если хочешь, я сегодня богачка, я богачка и я ничего у тебя не украла, кто-то сделал мне подарок, ну что с того, что это был не ты, никто не в состоянии дать всего, никого никому не достаточно, никто не Бог, Роман, кто-то сделал так, что я стала легче, я стала петь, и, поскольку ты меня любишь, это не может тебя огорчать, иначе ты пойдешь по пути обманутого мужа, по топким тропинкам, тысячи раз исхоженным, помнишь того покупателя из книжной лавки, как он меня рассмешил, человечек с оскорбленной честью, я не удержалась, когда он доверительно сказал мне замогильным голосом: «мой брак» разваливается, скажи мне, Роман, ведь ты не войдешь в эти воды, я рассмеялась ему прямо в лицо, я до смерти его разозлила, этого маленького печального человечка, нет, правда, тáк говорить о «своем браке», будто об имении в Швейцарии или о
