Легкий аллюр - Кристиан Бобен

запах. В цирке пахло влажными опилками и шерстью диких зверей. В доме Кервоков пахнет пчелиным воском и сухим самшитом. Меня принимают здесь с распростертыми объятиями – по крайней мере, так мне кажется. Проходит несколько дней, и я понимаю, что в таких семьях гостей не принимают – за ними наблюдают. Кервоки гордятся своим генеалогическим древом. Знают свой род до шестнадцатого века. Понадобилось не одно столетие, чтобы вырастить ствол, ветви, листья и маленький плод по имени Роман. Я появляюсь на этой картине, как сомнительный воробей. Они внимательно изучают то, как я ем, как говорю, как умолкаю, как смеюсь, как одеваюсь. Разочарованные взгляды сначала обращаются на Романа, на его пробивающуюся бороду, измятую одежду, на эту его манию бесконечно обнимать меня за талию. Сквозь улыбку на лице отца я читаю: ничего, пройдет, для будущего нотариуса не так уж и плохо в начале пути якшаться со всяким сбродом. Мать – святая, еще одна, но эта соорудила себе стеклянный пузырь при жизни. Каждый восторгается ее смирением, блестящей карьерой, от которой она отказалась ради того, чтобы помогать неимущим, – карьерой, которая, безусловно, была ей обеспечена: для Кервоков успех – дело неизбежное. Она смотрит на меня с высоты своего совершенства, добытого столь высокой ценой, и я отчетливо читаю в ее глазах: маленькая потаскушка окрутила мальчика, но до конца лета ей не продержаться, надо просто переждать грозу.

Но гроза не проходит. Роман влюбляется в меня все сильнее и сильнее. Тут как будто действует какой-то закон – что-то вроде закона земного притяжения: чем я холоднее, тем жарче его пожар. Мною движет любопытство. И остаюсь я тоже из любопытства. Неужели все это из-за меня? Ради меня – все эти клятвы, эти письма на двадцати страницах, которые Роман пишет мне каждую ночь и вручает, едва я проснусь, вместе с кофе и апельсиновым соком? По правде говоря, эти письма меня слегка утомляют, я бросаю их после пятой страницы. Зато Роман не устает их читать. Ему они кажутся настолько прекрасными, что он даже решает сделать из них книгу.

Стоит один из последних вечеров июля. Мы ужинаем с отцом и матерью Романа под липами у них перед домом. За десертом Роман объявляет о своем решении: смена курса, он займется литературой, ведь не всем же в их семье быть юристами. Я роняю взгляд на пирог с мирабелью. Родители умолкают. Я чувствую устремленные на меня свинцовые взгляды. Отец с достоинством, спокойно поднимается, берет сына за плечи и поворачивается ко мне: вы позволите, мадемуазель, я хотел бы сказать Роману пару слов. Они уходят в кабинет с рыбами. Я погружаюсь в созерцание своей тарелки. Пересчитываю мирабели, одну за другой. Мать прочищает горло, закашливается, хватается за графин с водой, встает и бежит в кухню. Я остаюсь одна под тучей насекомых, привлеченных светом фонарей. Кабинет недалеко, я прислушиваюсь: сначала слышен низкий голос отца, потом – чуть более дрожащий – сына, внезапно раздается грохот и за ним – шорох, какой бывает у пруда, когда там дует легкий ветерок: Роман, послушный Роман, милый Роман, исчерпав аргументы, схватил хрустальную пепельницу и швырнул ее в аквариум. Стекло разбилось вдребезги, вода хлынула в комнату, рыбы дрыгаются на ковре, сине-зеленый малыш в предсмертных судорогах корчится на папке с документами о наследстве.

И вот мы все вчетвером – Роман, его родители и я – стоим по щиколотку в воде и молча смотрим друг на друга.

Я разражаюсь хохотом, обнимаю Романа и долго-долго его целую. На этот раз любопытство уступает место любви: ну как не влюбиться в того, кто затопил веками хранимые серьезность и хороший вкус?

Доченька, тебе еще рано замуж. Твой отец и я, мы, конечно, с радостью дадим тебе согласие, но будь осторожна: тюрьма, даже прекрасная и удобная, остается тюрьмой. Войти туда ничего не стоит, но вот выбраться из нее потом – очень тяжело. Я не говорю, что Роман станет для тебя тюремщиком, он у тебя совершенно очаровательный, но я имею в виду кое-что похуже: за решеткой окажетесь вы оба. В этой тюрьме нет стражи, нет дверей, замков и решеток на окнах – и все же это тюрьма. Я уговорила твоего отца подписать бумаги. Отправляю тебе родительское согласие по почте. Я всегда умела убедить твоего отца, это не трудно, он, как и многие мужчины, путает власть и ярость: сначала раскричался, когда я сообщила ему о твоей помолвке, а час спустя уже спрашивал о том, какой костюм надеть в день церемонии. Вместе с документами я положила в конверт немного денег: свадьба обходится дорого во всех смыслах, моя милая, даже если вы решили обойтись без церкви, хоть я и спрашиваю себя – интересно почему, вот я поступила бы наоборот, хотя это и невозможно, я предпочла бы обвенчаться с твоим отцом лишь перед лицом ангелов, они, по-моему, куда более надежные свидетели, чем работники мэрии, а впрочем, не слушай меня, в жизни есть неизбежные вещи, или мы просто считаем их неизбежными, и все в итоге сводится к одному, так что расписывайтесь в мэрии, а я тебя все-таки предупредила, семнадцать лет – это ведь так мало, но я счастлива, что ты меня не слушаешь, мне это нравится, это добрый знак, мы хорошо тебя воспитали, моя девочка, мы научили тебя слушать свое сердце – и больше никого. Я надеюсь, что ошибаюсь, я знаю, что не ошибаюсь, но все это неважно, верный путь для детей никогда не повторяет путь родителей, никогда, так что я прекращаю давать советы, они бесполезны, в день свадьбы тебя ждет сюрприз, увидишь, а сейчас я кладу трубку, а то отец скажет, что я целыми днями вишу на телефоне, а самое смешное, что продавец цветов упрекает меня в том же, немного нежнее, немного мягче, ну ладно, все, целую, близнецы тоже тебя целуют, тут все тебя целуют, до встречи в субботу на празднике.

Разговор длился два часа. Хотя не знаю, можно ли назвать это разговором: я молчала, говорила только мама, как всегда едва не переходя на пение или смех. Ее голос действует на меня благотворно. Я осознаю, что мама где-то там, живет в ночном далеком городке и разговаривает со мной, только что обосновавшейся в ночном Париже, что ее волшебный голос звучит спустя час после того, как в нашей квартире рядом с Бастилией установили телефон, – и этого довольно для моей радости, это – живая вода, лекарство от смерти. Смерть, нищету и безумие я увидела сразу, как только мы въехали в Париж через Порт-д'Орлеан. Три гаргульи, присматривающие за великим городом. Смерть, нищета и безумие. Со временем я забыла увиденное, стала парижанкой: вечно в спешке, в заботах, в радости, в растратах, в долгах. Стала жить посреди улья, где царят страдания и деньги. Всегда можно как-то устроиться. То, чего не хватает здесь, найдется там. Однажды, как тогда с друзьями из коллежа, я решила и здесь подвести итоги и записала места, которые мне особенно нравятся в Париже: Люксембургский сад, деревья у музея Родена, маленькие скверы и так далее. А потом посмотрела на все это вместе и улыбнулась: больше всего в Париже мне нравятся места, непохожие на город. Мой самый любимый уголок – кладбище Пер-Лашез. Там я снова нахожу пятнышки света, как в детстве, будто радость протянулась от моего цирка до этих старых могил. Застигнутое врасплох движение листвы среди крестов, дрожание солнца на гравии дорожек – и мамина опера: ведь наш сад примыкал к кладбищу. Летом мама сушила там выстиранное белье. Расстилала свежие белые простыни на зеленой траве, распевая при этом итальянские мелодии. Мертвецы занимали первые ложи – вот они, должно быть, наслаждались. Моя мама вечная. Я точно знаю, что однажды смерть захватит ее тело, но душа, спасаясь от нехватки воздуха, рванет наружу и продолжит валять дурака где-нибудь еще, как-нибудь по-другому. Я знаю это, но в ожидании того самого дня, которого, конечно, ждать не стоит, испытываю неистовое наслаждение, когда слышу ее