Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Я полагаю, что все это могло бы внезапно утихнуть, потому что предстояла большая борьба за лидерство на рынке новостей, из коих читатель мог узнать о риске оправдания негра, который зарезал бутлегера из Чикаго[189], и о том, что у королевы по борьбе с сексуальными извращениями вот-вот должна состояться помолвка с королем средств по уходу за зубами, и все это в ближайшем будущем. Но смерть мистера Табба повысила накал страстей, потому что в действие ввели тяжелую артиллерию фундаменталистов. Этим господам казалось, что старик не умер, а чудесным образом преобразовался и перевоплотился, подобно пророку Илие[190] или Уильяму Дженнингсу Брайану[191] после суда в Дейтоне[192]. Для них то, что произошло с мистером Таббом, было знамением свыше, и они сочли себя обязанными понять, что оно значит.
Это было намного громче того, что могли выдать верные «Скиния святости саркофага» и Джамперсвилль. Теперь агитация обрела значимость общенациональной и вошла в фазу «нормальности», той «нормальности», что свойственна американской ораторской кампании. Созывались съезды, где выступали богословы, имена которых были известны даже в Нью-Йорке. За дело взялись сенаторы и конгрессмены, и Дж. Константин Баттрик, серебряный рупор Висконсина, подал голос и был принят несколькими миллионами всяких беспроводных штуковин. Статьи на эту тему появились даже в еженедельных изданиях, рассчитанных на читателей-интеллектуалов. Конгресс, к счастью, не заседал, но Вашингтон начал беспокоиться, потому что списки добровольных участников Крестового похода быстро пополнялись. Агентство КэКэ вынуждено был выдавать длинные корреспонденции, а «Ладас» — переправлять в английскую прессу, которая обычно перепечатывала их в медвежьих углах, всячески перевирая фамилии. Англия всегда равнодушно относится к американским новостям, и к тому же в Англии в то время была большая забастовка. Те из нас, кто получает газетные вырезки из американской прессы, понимали, что началась настоящая кампания, направленная на то, чтобы заставить Москву уважать религию, но мы полагали, что кампания будет прекращена до того, как появится возможность предпринять какие-либо серьезные действия. Между тем Зиновьев и Троцкий вели себя, как обычно, и мы ожидали, что со дня на день узнаем, что патриарха расстреляли и похоронили на тюремном дворе.
Внезапно судьба послала Ропера Уиллинка послоняться по моему кабинету. Полагаю, из наших великих людей Уиллинк наименее известен, потому что вы, друзья мои, никогда не слышали его имени. Но он — на свой странный лад — человек великий, и я уверен, что его голос разносится дальше, чем голос любого из ныне здравствующих журналистов, хотя большинство людей не знают, кто с ними говорит. Здесь он мало пишет для прессы, только изредка печатает статьи в тяжелых многостраничных ежемесячниках, но он король специальных корреспондентов, и его «Письма из Лондона» печатаются на всех известных языках от Окленда до Сиэтла[193] Кажется, он нашел общий знаменатель стиля, рассчитанный на то, чтобы заинтересовать весь человеческий род. На континенте он единственный английский журналист, чье имя известно рядовому читателю, как имя Максимилиана Гардена до войны[194]. В Америке его считают кем-то вроде римского папы, и его статьи публикуют во всех местных газетах. Его пылкая душа порождает забавную мешанину, где Лига наций соседствует с Британской империей, а расовая чистота — с сентиментальным социализмом, но он благочестивый католик, и Россия стала для него совершенно непереносимой. Вот почему я подумал, что его заинтересует фокус «Макгеркса», о котором он почти ничего не слышал. Он сел в кресло и, выкурив пять сигарет, именуемых «капральскими», потому что на их изготовление идет крепкий, грубый, темный табак, изучил мои вырезки.
Никогда в жизни не видел я человека столь возбужденным.
— Я вижу свет! — воскликнул он, сдвигая двойные очки на лоб. — Мартендейл, это — откровение! Из уст младенцев и грудных детей… Мастер Ридли, мастер Ридли, сегодня мы зажжем огонь, который никогда не погасят…
— Ерунда! — сказал я. — Пошумят и затихнут. Дело закончится торжественным протестом из Вашингтона в адрес Москвы, которым старый Троцкий разожжет свою трубку[195]. Оно попало в руки высоколобых трепачей, которые заболтают его, пустив в ход жаргон государственного департамента, и уже через неделю народ в городах и деревнях будет удивляться тому, что это дело его как-то задело.
— Мы должны вернуть, спасти и восстановить это дело, — мягко сказал Ропер Уиллинк. — Вернуть деревенской зелени и молитвенному собранию. Помните, что именно молитвенное собрание привело Америку к войне.
— Но как? «Макгеркс» сделал все, Чтобы довести дело до последнего издыхания…
— «Макгеркс»! — с презрением воскликнул он. — Хватит пускать слюни, сын мой, их время прошло. Клянусь костями Аввакума[196], кто хочет чего-то пророческого, апокалипсического, получит то, что хочет! Я собираюсь придать торжественность этому делу в самых отдаленных уголках великой республики, а затем, — здесь он безмятежно улыбнулся, — я растолкую смысл этой торжественности всему миру. Сначала факт, потом мораль — такова общая схема действий.
Он сунул мои вырезки в карман и удалился, и в его глазах было нечто такое, что предвещало беду. Когда у Уиллинка был такой вид, кому-то должно было сильно не поздоровиться. Я надеялся, что на этот раз не поздоровится Москве, но времени оставалось ужасно мало. В любой день могло прийти известие о том, что патриарха настигло возмездие его ненавистников.
Несколько недель ничего не было слышно, а потом Панк внезапно стал активным и выдал необычную продукцию. В основном это были выдержки из респектабельных газет Среднего Запада и Юга, репортажи о встречах, от которых исходила сплошная истерия, и слухи о тайных сборищах молодых людей наводили на мысль о ку-клукс-клане[197]. У Москвы было собственное агентство в Лондоне, и оно начало беспокоить «Ладас» новыми американскими известиями. «Ладас», в свою очередь, начал беспокоить
