Клуб «Непокорные» - Джон Бакен

В те дни у нас в агентстве «Ладас» царила лихорадка. Британская пресса была слишком занята забастовкой, чтобы уделять крестовому походу все свое внимание, но пресса всех других стран была в замешательстве: то, что так или иначе могло быть связано с пресловутым походом, стало происходить. Выдержки из «Правды» и «Известий», что мы получали из Риги и Варшавы, с каждым днем становились все более похожими на вой волков в приступе эпилепсии. Затем пришла новость: в Москве вышел указ о существенном пополнении рядов Красной Армии. Я позвонил Уиллинку и передал ему эту новость, и он зашел ко мне.

— Ветер усиливается, — сказал он. — «Страх Господень нисходит на племена, и то, что мы знаем, есть начало мудрости»[203].

— Ветер, конечно, усиливает Москва, — заметил я ему, — но не могу понять почему. Не хотите ли вы сказать, что заставили их поверить в ваш драгоценный Крестовый поход?

Он весело кивнул:

— Почему бы и нет? Мой дорогой Мартендейл, вы не изучали склад ума этих господ так, как его изучил я. Укладывается ли у вас в голове тот факт, что любимым чтением русского крестьянина был Мильтон? До войны вы могли купить перевод «Потерянного рая» в каждом книжном киоске, на каждой деревенской ярмарке[204]. Эти безродные интеллектуалы[205] отвергли все, что могли, но в глубине души каждого из них осталось крестьянское суеверие. Духа, который, по их мнению, содержится в пуританстве, они боятся до мозга костей. Вот почему вся эта история, затеянная американцами, их так беспокоит. Они думают, что по уровню величия и значимости могут составить компанию Древнему Риму, и не возражали бы, если б заваруху начали Рыцари Колумба или иные деятели того же сорта[206]. Но они думают, что все исходит из молитвенного дома, и это пугает их так, что кровь стынет в жилах и от холода зуб на зуб не попадает.

— Черт возьми, — воскликнул я, — но должны же они знать, что современное пуританство мягкое: сплошь слащавые гимны и реклама — для воодушевления.

— К счастью, они этого не знают. И я не уверен, что их невежество не мудрее вашего знания, мой эмансипированный друг. Однако я склонен полагать, что из библейского христианина еще может получиться нечто такое, что, удивит мир… Но не в этот раз. Мне кажется, дело сделано. Прошу, дайте мне знать, как только что-нибудь услышите.

И он двинулся дальше, с довольным видом что-то насвистывая сквозь зубы.

* * *

Он был прав. Через три дня мы получили известие из Варшавы, и московское агентство подтвердило его. Патриарха освободили и отправили за границу, и теперь его всячески баловали и обласкивали в Польше[207]. Я позвонил Уиллинку, и услышал по телефону его скромное: «Все понял. Nunc dimittis[208]».

Он сказал, что собирается взять отпуск и уехать в деревню, чтобы отоспаться. Он наставительно указал мне на то, что слабые мира сего, имея в виду и его самого, все же могут посрамить сильных, и в свете этого удивительного чуда посоветовал мне пересмотреть основы моей веры.

* * *

На этом моя история заканчивается. Мы больше ничего не слышали о Крестовом походе в Америке, за исключением того, что фундаменталисты получили от него второе дыхание и начали широкомасштабную охоту на ересь. Несколько английских епископов заявили, что освобождение патриарха было ответом на молитву. Наша пресса указала на то, что, если цивилизация говорит в один голос, она может быть услышана даже в России, а лейбористские газеты, воспользовавшись поводом, не однажды указали на принципиальное благоразумие и учтивость московского правительства. Лично я считаю, что, подводя черту, Уиллинк вывел правильную мораль. Но на самом деле главная заслуга принадлежала тому, кто был слабее, чем он, престарелому Таббу, спящему ныне под расписным чугунным надгробием среди небольших вихрей над выжженной землей, видимых как столбы пыли и мусора, и сурикатов[209] Реностерспрута.

XII

ПОЛНЫЙ КРУГ

История Мартина Пекуэдера

Маленький каменный домик в краю обнаружил я нашем,

Каменный домик чудесный в краю обнаружил я нашем,

Каменный домик чудесный — меж Колном и Виндрашем.

Пекуэдер, историк — его очередь выступить со своей историей пришлась на последний обед перед летним перерывом, — принес извинения за то, что свой рассказ он будет читать с листа. Историк объяснил это тем, что не силен в изложении темы устно, экспромтом. Также он поздравил себя с отсутствием господина Литена.

— Он участник того, о чем пойдет речь, — сказал Пекуэдер, — и мне было бы до крайности неудобно рассказывать о нем, глядя ему в лицо. Но он прочел мою рукопись и одобрил ее, так что у вас, друзья мои, есть два надежных свидетеля этой необычной истории.

И четким академическим тоном он прочел следующее.

* * *

Вечерело. Октябрьский день уже догорал, когда мы с Литеном поднялись на холм, что возвышался по-над ручьем, и увидели дом. Все утро дымка с перламутровым блеском лежала на складках низменности, прекрасный вид далеких горизонтов, составляющий славу Котсвольда[210], был затуманен, и потому каждая долина казалась обособленной и замкнутой. Но сейчас в воздухе появилось некое свечение, румянец, и на краткое мгновение лужайки обрели оттенки лета. Золото солнечного света отдало траве свое тепло, и лишь буйство красок на опушках полей и стройных лесов говорило об уходящем годе.

Мы вглядывались в зеленую чащу, образованную замкнутым кругом холмов, и видели, что вся она представляет собой цветущий сад. Местечко было ограничено склонами, придававшими ему изящество без единого намека на преграду, так что у жителя этих мест, обзор которого в любую сторону составлял не более полумили, было ощущение, что он живет на возвышенности и повелевает остальным миром. По верхнему краю тянулась древняя каменная стена, за которой вплоть до горизонта пылал октябрьский папоротник. Внутри мы увидели складки старинного пастбища, кое-где поросшего терновником, переходившим в розарий, и по одну сторону — в гладкую лужайку террасы над крошечным озером. В центре этого великолепия стоял дом, похожий на хорошо оправленный драгоценный камень. Ни дать ни взять миниатюра, сработанная рукой великого мастера. Дом был построен в стиле конца семнадцатого века, когда приятная классическая условность открылась солнечному свету и внесла отраду и утешение в мрачное великолепие эпохи Тюдоров. Усадьба была просторной, как и положено усадьбе, устроенной вокруг огромного особняка, и каждая ее деталь