Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
— Как вы узнали об этом? — спросил Ламанча.
— Из дневника. Джордж самым подробным образом описал каждый этап своего нового жизненного периода. Но я почти догадался сам. Зная его таким, каким я его знал, я должен был допустить возможность внезапной и ошеломляющей перемены.
— Как скоро она наступила?
— Через неделю после того, как пришло известие. Я был в Париже и по возвращении, встретив Джорджа в «Travellers»[157], сказал ему несколько обычных слов сочувствия. Он странно посмотрел на меня, когда благодарил, и если бы я не знал, сколь сильно братья были привязаны друг к другу, я бы сказал, что он был подбодрен своей потерей. Это выглядело почти так, словно ему дали лекарство для укрепления артерий. Он вдруг показался мне более солидным, более спокойным, более умиротворенным. «У старины Реджи есть шанс, — сказал он, и затем как бы с некоторым вызовом: — Я имею в виду, он получил шанс, который хотел».
В июне стало ясно, что в Джорджем Соулдерном что-то случилось. Вы помните, как в это время по всем странам-союзницам прошла волна уныния? Отчасти тому причиной были неразбериха в России, отчасти — некоторая потеря доверия правительству Великобритании, которое, казалось, поссорилось с солдатами, но самое главное — «усталость», что приходит со всеми войнами. То же самое было во время Гражданской войны в США перед Геттисбергом[158]. Фош топтался на месте и выжидал, но делал он это, довольно быстро отступая к Эне[159]. Что ж, нашим людям нужно было немного взбодриться, и наши политики попробовали в этом свои силы. В парламенте развернулись дебаты, и лучшей была речь Джорджа. Остальные — просто набор банальностей и пустая риторика, а он все бил и бил в одну точку, как паровой молот.
— Я знаю, — сказал Ламанча. — Я прочел речь в «Таймс» в полевом госпитале в Палестине.
— В его прежние дни никто не обратил бы на это особого внимания. Впервые в жизни он говорил как человек, имеющий авторитет. Он мог бы быть умен и афористичен, и этого, казалось бы, вполне достаточно, но все это, как говорят в народе, «шибко мудрено». Он говорил простым и мужественным языком, говорил о том, что было на уме у каждого честного человека, говорил так, что всех и каждого, кто был зале, слово его потрясло. Пресса цитировала его почти дословно, потому что у журналистов, засевших на галерее, был тонкий нюх на то, что нужно массовому читателю.
Эта речь обеспечила Джорджу место на политической карте. Премьер-министр говорил со мной о нем, и речь зашла о том, чтобы использовать его в миссии, что до той поры не была реализована. Однажды я встретил его на улице и поприветствовал; помню, я был поражен новой силой, исходившей от его личности. Он убедил меня пойти к нему домой попить чаю, и говорить с ним было все равно что дышать озоном. Он задал мне пару вопросов, связанных с цифровыми показателями, а затем изложил свой взгляд на войну. В то время все считали, что решение не может быть принято до следующего лета, но Джордж настаивал на том, что если мы правильно разыграем наши карты, то победа обретет математическую определенность еще до Рождества. Он показал такое знание военного положения, какое сделало бы честь любому военнослужащему, и при этом смог выразить себя так, как смогли бы очень не многие из них. Его аргументы засели у меня в голове, и, думаю, я использовал их, работая в кабинете военного времени[160]. Я ушел от него с чувством великого уважения к тому, кого я списал со счета как неудачника.
Затем последовало последнее сражение на Марне[161], великое наступление Хейга[162] и все драмы и неразберихи осеннего времени. Я потерял Джорджа из виду, потому что был занят мирными предложениями, и, насколько помню, даже не слышал о нем до начала нового года… Но дневник рассказывает все о тех месяцах, и я излагаю лишь самое главное. Однако я не собираюсь сжигать дневник, потому что он слишком интимен для других глаз… Согласно дневнику, Реджи закончил войну блестящим героем. Подробный рассказ об этом сопровождается картами и диаграммами. К августу он стал командиром корпуса, а в октябре — главной боевой фигурой на британском фронте, проводником идей Фоша, потому что он мог практически осуществить то, что великому Фошу приходило в голову в качестве видения. Звучит дико, но Джордж описал это столь убедительно, что мне пришлось протереть глаза и заставить себя вспомнить, что Реджи лежит в безымянной могиле на Сомме, что его имя не стало нарицательным в двух полушариях нашей планеты… Джордж, согласно дневнику, тоже разделил с ним славу, но я не понял как. Как бы там ни было, братья стояли на авансцене: Реджи, персона номер один, и Джордж, его гражданский советник и второй номер. Ныне я вижу, как Джордж обрел уверенность. Он уже не боролся за место под солнцем, он был состоявшимся человеком, и доказал миру, что мир нуждается в нем. Что бы он ни сказал и ни сделал, должно быть учтено, и поскольку он верил в это, то так оно и было.
Ламанча присвистнул — протяжно и низко.
— Но как мог работать его разум, если он жил среди сказок? — спросил он.
— Не жил он среди сказок, — возразил сэр Артур. — Он был глубоко погружен в реальный мир. Но у него все время был собственный заповедник воображения, в который не проникал его нормальный разум. Он обрел уверенность благодаря этому заповеднику и, обретя ее, смог также выйти с ней в реальный мир.
— Возможно, он был невыносимо тщеславен? — спросил кто-то.
— Нет, потому что великим человеком был Реджи, а он — лишь его спутником. Он был пророком Реджи, и в этой роли чувствовал себя достаточно уверенно, но личного высокомерия в нем не было. Его мертвый брат стал, так сказать, его близким, интимным духом, его демоном. Дело в том, что в ту пору Джордж был менее эгоистичен, чем когда-либо прежде. Его тщеславие сгорело в страсти служения.
Я часто видел его в первой половине 19-го года и много раз с ним беседовал, Большинством голосов его вернули в парламент, но он не был на виду у общественности. Ему не нравилось то, как развивались события, но в то же время, как добропорядочный гражданин, он не хотел усложнять жизнь правительству. Дневник рассказывает, о
