Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Конечно, до поры до времени я этого не знал. Но перемена в Джордже Соулдерне скоро стала очевидной для всех. В ту пору возникло ирландское дело, а он меж тем отправился в худшие углы Юга и Запада, и, казалось, что он просто напрашивался на то, чтобы получить пулю в голову. Он, знаете ли, наполовину был ирландцем. Он писал и говорил совершенно откровенно, что ему совсем не важно, находится Ирландия внутри или вне Британской империи, что единственное и главное то, чтобы она обрела душу, и что ей предстоит пройти долгий путь, прежде чем она ее обретет. Обращаясь к Ирландии, он сказал ей, что в настоящее время она являет собой великий обман, странствующий по белому свету, и пока она не обретет хоть немного дисциплины и чувства реальности, она останется на уровне Гаити. Не могу понять, почему какой-нибудь бандит не выстрелил в него? Причина, полагаю, здесь может быть только одна: такая откровенность и такая смелость были тогда внове, и должны были уважаться… Затем он работал в комиссии по безработице. Вы помните отчет большинства ее членов: ханжеские обобщения и никчемные компромиссы. Отчет Джорджа, в корне противоречивший мнению большинства членов комиссии, на целый месяц сделал его самым оскорбляемым человеком в Британии, потому что он беспристрастно презирал все стороны. Сегодня, я полагаю, очень и очень многие из нас согласятся с Джорджем, и я стал замечать, что его часто цитируют лейбористы[164].
В его отношении к стране меня поразило то, что это было отношением хорошего солдата. Он обладал той же способностью видеть простые факты и делать простые умозаключения, которые умствующий интеллектуал неизменно упускает. И еще была солдатская верность и чувство служения отечеству. При всем том корысть в Джордже, как говорится, даже не ночевала. Он обладал мужественным разумом и отстаивал свои взгляды, как генерал отстаивает свою стратегию, и при всем том он всегда сохранял удивительную личную скромность. Уверяю вас, тому, кто знавал его в былые времена, это казалось чудом и ничем иным.
Я воспринял это как стихийное бедствие и не стал искать дальнейших объяснений. Думаю, первое, что заставило меня усомниться в его нормальности, было то, как он себя повел, когда встал вопрос об установлении памятника Реджи. Семья хотела, чтобы камень был установлен на кладбище в Глостершире в том месте, где хоронили членов их семьи. Джордж был категорически против. Можно было подумать, что братья были чужды друг другу, но все знали, что вели они себя как близнецы и писали друг другу письма каждый день.
Затем встал вопрос о написании воспоминаний о Реджи. Этого хотел полк, этого хотели те, кто учился в штабном колледже в ту пору, когда он еще был жив. Толлетт, вы помните его, он служил в штабе 3-й армии, вызвался написать их — конечно, с помощью Джорджа. Джордж отказался наотрез, сказав, что испытывает сильнейшее отвращение к этому предложению. Тогда Толлетт обратился с предложением ко мне, и я пригласил Джорджа на ланч, чтобы обсудить с ним это дело. Мне было очень трудно понять причины его отказа, потому что он был даже против того, чтобы собрать материал по истории полка. Он признал, что для такой работы Толлетт был лучшим человеком из всех, кого можно было найти, но при этом сказал, что от самой идеи у него с души воротит. Никто не мог понять Реджи, кроме него самого. Когда-нибудь, сказал Джордж, он попытается воздать должное брату, но не сейчас. Я выдвинул все аргументы, какие тогда пришли в голову, но Джордж остался непреклонен.
Возвращаясь домой, я все думал и думал об этом деле. То не могла быть просто ревность писателя, который хотел приберечь хороший сюжет для себя, это было не в характере Джорджа, и у него не было литературного тщеславия. Кроме того, это не объясняет его отвращения к прозаическим полковым хроникам и тем более его нежелания устанавливать памятник на кладбище в Глостершире. Я подумал, не было ли в голове у Джорджа какого-либо выверта, странной одержимости в отношении брата. Мелькнула мысль, что он занимался спиритизмом и получил сообщение от Реджи, но тут же вспомнил, что неделю назад он с безудержным презрением отозвался о такой чепухе.
Я много думал об этом и предположил, что Джордж ведет двойную жизнь, что в его подсознании Реджи все еще жив. То была всего лишь моя догадка, но она была недалека от правды, и в прошлом году я услышал ее из его собственных уст.
Мы вместе охотились на уток в Крофтсмуре на большом болоте недалеко от его дома. То было любимое развлечение Реджи. Выслеживая дичь, он имел обыкновение уходить из дома в любое зимнее время — и на рассвете, и в сумерках. Джорджа это никогда не интересовало, как и любой другой вид полевого спорта. Он мог бы занять свое место в искусстве скрытной стрельбы или охоте на тетеревов, он достаточно умело обращался с ружьем. Однако при всем том он был бы первым, кто отказался бы вести себя так, как положено всякому, кто носит звание спортсмена. Но теперь он был таким же энергичным и неутомимым, как Реджи. Восемь часов кряду в дождливый день он протаскал меня в окопных ботинках по грязи Глостершира!
Получилось у нас неплохо, и незадолго до захода солнца погода улучшилась. Ветер, что пришел с севера, обещал морозы. Мы сидели на старом каменном мосту с разбитой опорой, переброшенном через одну из дамб, ожидая, когда сюда из разных мест слетятся птицы. Небо на западе представляло собой одну широкую полосу бледно-золотого цвета. Мы оба порядком устали, и внезапная смена грозового дождя на холодную тишину и холодного тумана на цвет и свет произвели на меня странное действие. На душе стало спокойно и празднично. Он зажег трубку, но дал ей погаснуть, потому что все свое внимание устремил на запад к безбрежному океану, на фоне которого смутным силуэтом вырисовывались валлийские холмы[165]. Прозрачный воздух, дикие болотные ароматы и слабый запах табака пробудили во мне тысячу отчасти
