Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
И все же едва я вошел, как понял, что это тюрьма. Не могу похвастаться богатым воображением и полагаю, что нервы у меня достаточно крепки, но отвращение мое было столь сильно, что я едва переставлял ноги, продвигаясь вперед. Я почувствовал себя отрезанным от мира, как если бы я попал в темницу или очутился на льдине. И все же я чувствовал, что, хотя мы находимся достаточно далеко от других людей, мы не одиноки.
На внутренней стене было три резных работы. Две были незавершенными фризами, барельефами, по-видимому, посвященными одной и той же теме. На них было изображено ритуальное шествие, жрецы несли ветки, обычное дело дендрофоров[66]. Их лица были получеловеческими, и не от недостатка мастерства, потому что художник был мастером. Поразительным было то, что ветви и волосы верховных жрецов развевались сильным ветром, и при этом выражение лица у каждого было таким, словно он терпит муки из самых последних сил, потрясенный до глубины души ужасом и болью.
Между фризами был огромный медальон с головой Горгоны[67]. То была не женская голова, какую можно встретить всегда, если речь идет об этом божестве, а мужская голова со змеиным волосами, торчавшими из подбородка и губ. Когда-то голова была окрашена, и в локонах остались кусочки зеленого пигмента. Это было страшно — страшнее быть не могло! — последнее слово жестокости, воплощенное в камне. Я поспешно отвел глаза и взглянул на алтарь.
Он стоял в западной части храма на фронтоне с тремя ступенями. Это была прекрасная работа, время почти не оставило на ней своего губительного следа. На лицевой стороне алтаря были выгравированы два слова: «Аполл.» и «Ваун». Алтарь был сделан из какого-то нездешнего мрамора, его полая вершина потемнела от жертвоприношений. Впрочем, не таких уж и древних, потому что я мог бы поклясться, что видел там отметину недавнего пламени.
Не думаю, что я пробыл там больше пяти минут. Я стремился выбраться оттуда, а Дюбелле захотел мне в этом помочь. Мы не произнесли ни слова, пока не вернулись в библиотеку.
— Бога ради, — сказал я, — бросьте вы это! Ведь вы играете с огнем, господин Дюбелле! Вы сами загоняете себя в сумасшедший дом. Отправьте эти проклятые вещи в музей и уезжайте отсюда. Прямо сейчас, сию же минуту! Немедленно идемте со мной в гостиницу и заприте этот дом!
Он взглянул на меня; его губы дрожали, как у ребенка, что вот-вот заплачет.
— Я пойду… Обещаю, что пойду… Но не сейчас… После всего, что случилось нынешней ночью… Завтра я сделаю все, что вы мне скажете… Вы не оставите меня одного?
— Я не оставлю вас, но какая вам от меня польза, если вы не прислушиваетесь к моим советам?
— Сидоний… — начал было он.
— Проклятый Сидоний! Жаль, что я никогда не упоминал о нем. Все это полная ерунда, но она убивает вас.
— Я не очень хорошо себя чувствую. Сегодня так жарко! Пожалуй, я прилягу.
Спорить с ним было бесполезно, потому что, как и все слабые существа, он был ужасно упрям. Я оправился заниматься своими делами; настроение было дурным, дурнее быть не может.
День был таким, каким обещал быть, обжигающе жарким. До полудня солнце скрывала медная мгла, дуновения ветра — ни малейшего. На завтрак Дюбелле не явился. Я весь ушел в работу и к шести вечера почти закончил то, что наметил. Это позволяло мне уехать на следующее утро, и я надеялся уговорить хозяина уехать со мной.
Завершение работы привело меня в хорошее настроение, и я решил прогуляться перед обедом. Вечер был очень душным, жаркая дымка еще не рассеялась. В лесу было тихо, как в могиле, птицы умолкли. Когда я вышел из дома на выжженные пастбища, овцы казались слишком вялыми, чтобы пастись. Во время прогулки я осмотрел окрестности вокруг дома и увидел, что до храма можно добраться, лишь совершив длинный переход, и что по-другому добраться будет очень трудно. С одной стороны была масса хозяйственных построек, а затем высокая стена, с другой — самая густая и высокая живая изгородь, какую я когда-либо видел, которая заканчивалась лесом и ограждающей его стеной, покрытой сверху острыми шипами. Я вернулся в свою комнату, принял холодную ванну в жестяном тазу и переоделся.
Дюбелле на обеде не было. Дворецкий сказал, что хозяин плохо себя чувствует и лег спать. Новость меня обрадовала, потому что постель была для него лучшим местом. После этого я одиноко провел вечер в библиотеке, порылся среди книг и нашел несколько редких изданий, что служили для того, чтобы скоротать время. Я заметил, что Сидоний отсутствует на своем месте.
Думаю, спать я лег где-то около десяти часов вечера — устал так, что словами не передать. Помню, все думал, не пойти ли в гости к Дюбелле, но решил, что лучше оставить его в покое. До сих пор не могу себе простить, что принял такое решение. Теперь я знаю, что должен был силой отвести его в гостиницу.
Сон был тяжелым. Внезапно я вздрогнул: я услышал человеческий крик, столь пронзительный, что, казалось, крик звенел в коридорах моего мозга. Затаив дыхание, я прислушался. Крик раздался снова, ужасный крик того, кто охвачен паникой или находится под пыткой.
Секунда — я вскочил с постели и задержался только для того, чтобы надеть тапочки. Вопль, должно быть, доносился из храма. Я бросился вниз, ожидая услышать шум и крики встревоженных домочадцев. Однако затем все стихло, и ужасный крик больше не повторился.
Как я и ожидал, дверь в коридор была закрыта. За дверью же, казалось, царило столпотворение, потому что там стоял вой, какой можно услышать во время бури, и было что-то еще, из-за чего слышался треск, какой раздается при пожаре. Я направился к входной двери, сбросил цепочку и очутился в тихой безлунной ночи. Да, ночь была тихой, если не считать жестокого ветра, что вовсю бушевал в доме, который я покинул.
После всего, что я увидел во время вечерней прогулки, я понял, что единственный для меня шанс добраться до храма
