Клуб «Непокорные» - Джон Бакен

То был последний вечер моего пребывания в Сент-Санте, поэтому я заказал лучший обед, какой только можно было заказать в этом месте, а также бутылку кларета, корзинку с которым я обнаружил в подвале. Дюбелле явился ровно в восемь часов, и, к моему удивлению, он приехал на машине. Он привел себя в порядок, облачился в смокинг и выглядел точь-в-точь, как те городские адвокаты, которых вы видите обедающими в «Джуниор Карлтон»[60].

Он был в прекрасном расположении духа, в его глазах не было настороженности. Похоже, что, поразмыслив обо мне, он пришел к какому-то заключению или решил, что я человек безобидный. Более того, он, казалось, горел желанием побеседовать со мной. После моего приключения я был готов к тому, чтобы обнаружить в нем страх — страх, какой я видел в лицах его слуг. Но никакого страха в нем не было; вместо него — лишь волнение, непреодолимое волнение.

В своем многословии он явно пренебрегал всеми правилами приличия. Его приход к обеду изрядно переполошил гостиничную прислугу, и вместо девушки нам прислуживала сама хозяйка. Она, казалось, хотела, чтобы мы поскорее закончили с едой, и настолько, насколько это укладывалось в рамки благопристойности, старалась как можно быстрее поставить на стол бисквиты и бутылку портвейна. Затем Дюбелле заговорил со мной доверительным тоном.

Как оказалось, он был энтузиастом — энтузиастом с одним-единственным увлечением. Всю жизнь он возился со всякими древностями, и когда унаследовал Ваункасл, у него появилось свободное время и деньги, чтобы радовать себя, занимаясь любимым делом. Место это, похоже, было известно еще в Римской Британии — Вауни Кастра, — а Факсетер было искаженным названием того же места.

— Кто был этот Ваунус? — спросил я.

Он усмехнулся и попросил чуть подождать.

В лесах, что росли высоко на холмах, был старинный храм. О нем всегда упоминалось в местной легенде и предполагалось, что место заселено привидениями. Что ж, он раскопал это место и нашел… Здесь он превратился в осмотрительного адвоката и разъяснил мне закон о сокровищах. Пока ценность найденных предметов не определена — причем речь идет не о золоте и не о драгоценностях, — нашедший имеет право оставить их у себя. Он так и сделал, не стал публиковать результаты своих раскопок в трудах какого-либо ученого сообщества, потому что не хотел, чтобы его беспокоили туристы. Я — другое дело, потому что я ученый.

Что же он нашел? То, что он болтал, с трудом укладывалось в голове, но все же я понял, что он нашел кое-какие фигурки и жертвенные принадлежности. И — здесь он понизил голос — самое главное, алтарь, алтарь Ваунуса, божества — покровителя долины.

Когда он произнес имя божества, лицо его приняло новое выражение. Я увидел в нем не тень страха, а тень какого-то тайного волнения. Такое же выражение я видел на лице уличного проповедника, члена Армии спасения.

Ваунус был бриттским богом холмов, которого римляне, похоже, весьма вольно отождествили с Аполлоном. Господин Дюбелле долго и путано рассказывал мне об этом боге, из чего я понял, что как ученый мой собеседник не отличался ни въедливостью, ни дотошностью. Некоторые из его выводы относительно местных географических названий были абсурдны. Например, Сент-Сант он считал производным от Санкта Санкторум, то есть «святая святых», и, цитируя строку из Авзония[61], он сделал две ошибки в произношении стихов. По-видимому, он надеялся на то, что я расскажу ему о Ваунусе что-то такое, чего он не знает, но я сказал, что занимаюсь Древней Грецией и поэтому глубоко невежествен во всем, что касается Римской Британии. Я упомянул несколько книг и выяснил, что он никогда не слышал о Хаверфилде[62].

В разговоре он использовал слово «гипокауст»[63], и оно, это слово, внезапно дало мне ключ к разгадке. Очень похоже, что свой храм, как и свой дом, он отапливал при помощи какой-то очень эффективной системы горячего воздуха. В науке я разбираюсь мало, но мне показалось, что контраст искусственного тепла внутри галереи и холода вне ее и создал воздушный поток. Как бы там ни было, объяснение меня удовлетворило, и мое дневное приключение перестало быть для меня сверхъестественным. Я с сочувствием выслушал речь моего собеседника и решил не говорить ему о том, что побывал в его храме.

О храме он сам рассказал мне самым откровенным образом.

— Я не мог оставить, алтарь на склоне холма, — сказал он. — Нужно было подготовить место для него, поэтому я превратил старый фасад дома в нечто вроде храма. Я получил наилучший совет, но архитекторы — люди невежественные, и я часто жалел, что мне не хватает знаний. И все же место меня устраивает.

— Надеюсь, Ваунуса оно тоже устраивает, — шутливо сказал я.

— Думаю, да, — ответил он вполне серьезно.

Затем его мысли словно куда-то ушли, и около минуты он смотрел сквозь меня со странной отрешенностью в глазах.

— Что же вы делаете с алтарем теперь, когда он у вас есть? — спросил я.

Он не ответил, но улыбнулся про себя.

— Не знаю, — сказал я, — помните ли вы у Сидония Аполлинария правило освящения языческих алтарей для целей христианства?[64] Вы начинаете с того, что приносите в жертву белого петуха или что-нибудь подходящее для этого и со всей откровенностью говорите Аполлону, что старое посвящение на данный момент отменено. Затем вы вспоминаете христианское заклинание…

Он чуть не подпрыгнул на стуле:

— Нет, не годится, совсем не годится! Нет, Господи! Ни на минуту не мог подумать!

Он вел себя так, словно я оскорбил его слух каким-то ужасным богохульством, и странно было, что он так и не пришел в себя. Попытался прийти, потому что у него были хорошие манеры, но его дружелюбие и хорошие манеры исчезли. Мы оба были напряжены, и в таком напряжении с полчаса поболтали о пустяках, а потом он встал, чтобы уйти. Я вернул ему рукопись, аккуратно упакованную, но он, казалось, не обратил на меня никакого внимания и, забрав рукопись, ушел в том же потрясенном состоянии, в какое был погружен.

После его ухода я сел перед камином и стал обдумывать положение. Идея насчет гипокауста устроила меня вполне, и в связи с тем, что со мной приключилось днем, я уже не испытывал беспокойства. И все же во всем этом был легкий привкус неприятности, и я почувствовал, что мне не нравится Дюбелле. Я воспринял его как чудака, который