Клуб «Непокорные» - Джон Бакен
Заинтересовала меня необычность этого места, а еще больше его ветхость. На что, черт побери, владелец мог потратить деньги? Все — газон, клумбы, дорожки — было заброшено. Там был новый каменный вход в помещение, но стены нужно было срочно зашпаклевать, деревянные оконные рамы давным-давно не красились, а стекла в нескольких окнах были разбиты.
Звонок не работал, пришлось стучать молоточком, и прошло, наверное, минут десять, прежде чем дверь открыли. Бледный дворецкий, один из тех двух мужчин, что я встретил в октябре прошлого года у телеги, моргая, стоял в проходе, что вел внутрь дома.
Когда я назвал свое имя, он повел меня, не задавая лишних вопросов, так что было совершенно очевидно, что меня уже ждали. Зал преподнес мне второй сюрприз. Помещение оказалось маленьким, убогим и обставлено, как прихожая фермерского дома. Впрочем, в комнате было тепло, и это единственное, что мне понравилось. В отличие от большинства загородных английских домов, система отопления здесь, похоже, была отличная.
Дворецкий провел меня в темную комнатушку с одним окном, выходившим на заросли кустарника, а затем пошел за хозяином. Главным моим чувством была благодарность за то, что меня не попросили остаться, потому что гостиница, в сравнении с этой гробницей, была просто раем. Я рассматривал гравюры, развешанные на стене, но услышал свое имя и повернулся, чтобы поприветствовать господина Дюбелле.
Он стал для меня третьим сюрпризом. Мне он представлялся занудой, старым ученым червем в очках на черном шнурке, а вместо этого я увидел человека, только-только вступившего в пору среднего возраста, грузного парня, одетого в самый грубый деревенский твид. Он был столь же неряшлив, сколь его владения, потому что не брился в то утро; его фланелевый воротничок сильно обтрепался, а ногти на руках по действенности превзошли бы любую скребницу. Описать его лицо было трудно. Оно было румяно, но цвет его был нездоров; от него исходило дружелюбие, но одновременно настороженность, и, прежде всего, оно было неспокойно. Он произвел на меня впечатление человека, у которого были нелады с нервами и который постоянно был настороже.
Он промолвил несколько вежливых слов и сунул мне пакет, кое-как обернутый коричневой бумагой.
— Это ваша рукопись, — весело сказал он.
Я был ошеломлен. Я ожидал, что он позволит поработать с рукописью в его библиотеке, и в последние несколько минут понял, что такая перспектива была малоприятна. Но передо мной стоял владелец рукописи, предлагавший забрать бесценную вещь и унести с собой.
Я пробормотал слова благодарности и добавил, что с его стороны это весьма великодушно — доверить незнакомому человеку такое сокровище.
— С этим сокровищем вы не должны уходить дальше гостиницы, — сказал он. — Посылать рукопись по почте очень не хотелось. Поработаете в гостинице, что в том дурного? Мы, ученые люди, должны доверять друг другу.
Закончив монолог, он издал странный кудахтающий смех.
— Ваше предложение устраивает меня вполне, — сказал я. — А мне казалось, вы будете настаивать на том, чтобы я работал здесь, в вашем доме.
— Нет, что вы! — сказал он серьезным тоном. — Я не должен думать о подобных вещах… Совсем не должен… Оскорбление нашего масонского братства… Вот как я должен расценивать это.
Мы поговорили еще несколько минут. Я узнал, что все, что у него есть, он унаследовал от кого-то из родственников по праву старшего и прожил в Ваункасле чуть более десяти лет. До этого он работал в Лондоне адвокатом. Он задал мне пару вопросов о Кембридже, пожалел, что не попал в свое время в университет и плохое образование очень сильно мешало ему в работе. Он предположил, что я знаток греческого и латыни. Ах, какие чудесные люди были древние римляне… Говорил он совершенно свободно, но его странные беспокойные глаза все время бегали туда-сюда, и у меня сложилось впечатление, что он хотел сказать что-то совсем иное, отличное от этих банальностей, что он хотел затронуть какую-то другую тему, но его сдерживали застенчивость и страх. Все это время он смотрел на меня странным оценивающим взглядом.
Я ушел. Меня не пригласили остаться на обед, и я не сожалел, потому что атмосфера этого места мне не нравилась. Я пошел коротким путем через неровную лужайку и, взойдя на вершину холма, оглянулся. Дом в самом деле представлял собой огромную груду камней, и я понял, что был прав и что главное здание осталось позади. Было ли оно, подумал я, подобно Альгамбре, которая за фасадом скрывала сокровищницу?[56] Также я увидел, что лощина, заросшая лесом, оказалась более широкой, чем я предполагал. Дом в его нынешнем виде был обращен строго на север, а за южным фасадом простиралось открытое пространство, где, как я полагал, могло лежать озеро. Далеко впереди в декабрьском полумраке я видел склоны высоких темных холмов.
В тот вечер выпал густой снег, и почти два дня он шел не переставая. Я разжег камин в своей спальне и провел счастливое время, изучая старинную рукопись. С собой я взял только рабочие книги; и поскольку библиотечным помещением гостиница похвастаться не могла, я, когда мне хотелось расслабиться, спускался в пивную или болтал с хозяйкой в баре. Местные завсегдатаи, что собирались в пивной, были хорошими ребятами, но, как и весь народ, живущий в пограничье, неохотно заговаривали с незнакомцем, и я мало слышал от них об усадьбе. Прежний владелец выращивал каждый год по три тысячи фазанов, а нынешний не позволил бы ружью выстрелить на его земле, и к настоящему времени здесь осталось лишь несколько диких птиц. По той же причине леса кишели от вредителей. Это мне сказали, когда я проявил интерес к стрельбе. Но о господине Дюбелле говорить они не хотели, заявляя, что никогда его в глаза не видели. Полагаю, однако, что они сплетничали о нем на каждом углу, и то, что вслух и при всех они предпочитали помалкивать, отчасти объяснялась их боязнью.
Хозяйка, родом из другой местности, была более общительной. Прежних Дюбелле она не знала, поэтому ей не с кем было сравнивать нынешних, но она склонялась к тому, что у нынешнего владельца усадьбы с головой было не совсем в порядке. «Говорят, что…» — так обычно начинала она, но и она страдала некоторой заторможенностью, и то, что обещало быть сенсацией, переходило в обыденность. Одна вещь явно озадачивала соседей больше других:
